ВОСПОМИНАНИЯ ФРОНТОВИКА О БЕССЛАВНОЙ КОНЧИНЕ

КУРЛЯНДСКОЙ  НЕМЕЦКОЙ  ГРУППИРОВКИ

(как я встретил День Победы в мае 1945 года)

 

Тарарин Р.А. Воспоминания фронтовика о бесславной кончине Курляндской немецкой группировки // Альманах воспоминаний ветеранов Военно-медицинской академии. – СПб.: ВМедА, 2000. – Сборник № 17. – С. 122-124.

                                                                            

     Почти 4 года я провёл в Действующей армии в качестве войскового врача, а затем эпидемиолога бригады, эпидемиолога санэпидотряда (СЭО) общевойсковой армии. Начал войну я врачом срочной службы, окончил – майором медицинской службы. Мне посчастливилось защищать Киев, Москву, участвовать на дальних подступах (южнее озера Ильмень) в боях за снятие блокады с Ленинграда, быть участником освобождения южной Эстонии, Латвии и её столицы – Риги. В боях под Старой Руссой в мае 1942 г. я был тяжело ранен в позвоночник.

    В 1945 г. наша 1 Ударная армия, где я служил с ноября 1941 г., доколачивала мощную группировку немцев между Тукумсом и Либавой (Курляндия).

     Воины 1 Ударной армии совместно с другими армиями в битве за Ленинград нанесли стратегическое, моральное и политическое поражение крупнейшей группировке гитлеровских войск.

    Участвуя в наступательных операциях на главных направлениях – Северо-Западном, 2-м, 3-м Прибалтийских и Ленинградском фронтах, армия освободила 19 городов и тысячи других населённых пунктов.

    Свой победоносный путь армия закончила, совместно с другими армиями, пленением группы «Курляндия», 16-й и 18-й армий Вермахта.

     Все мы, фронтовики, в то время особенно явственно чувствовали дыхание нашей долгожданной Победы, за которую каждый заплатил невероятными лишениями, кровью, смертью близких и родных, дорогих друзей и товарищей. Но мы были тогда молоды и не унывали. Мы были безгранично уверены, что скоро победим окончательно и особенно радовались военным успехам Красной армии в 1944 г. в результате знаменитых 10 сталинских ударов. Мы знали, что доблестные войска Жукова, Рокоссовского и Конева уже приблизились к логову фашистского зверя – Берлину, дни которого сочтены.

       Чтобы содействовать Победе, наша Первая Ударная, которая прославилась ещё в боях за Москву в 1941-1942 гг., вела упорные бои на правом фасе огромного советско-германского фронта, стремясь сковать врага в фактически окружённой группировке (свыше 300 000 человек) отборнейших фашистских войск. Среди них было много эсэсовцев, айсаргов (латышских фашистов) и даже власовцев, которые дрались отчаянно, были прекрасно вооружены, умело использовали выгодные условия пересечённой местности в Курляндии, где было много озёр, лесов, холмов. Кроме того, нам приходилось преодолевать хорошо подготовленные в инженерном отношении оборонительные рубежи противника. Неудивительно, что бои в Курляндии были очень кровопролитные, затяжные, с большими потерями.

      На этом фоне к апрелю 1945 г. на южном фланге нашей армии наметился некоторый военный успех (это примерно в районе г. Биксты). Под мощными ударами советских гвардейцев, в том числе латышского корпуса, входившего в то время в состав 1 УА, немцы попятились вглубь Курляндии.

     Я был тогда начальником подвижной санитарно-эпидемиологической лаборатории СЭО-266 Первой Ударной армии. Согласно плану медицинского обеспечения наступательной операции перед моим подразделением (численность 5 человек) была поставлена задача: организация войсковой и армейской санитарно-эпидемиологической разведки в полосе продвижения войск 2-х стрелковых корпусов, выявление концентрационных лагерей и крупных очагов эпидемических заболеваний среди гражданского населения на освобождённой территории, обеспечение своевременной и объективной информации об эпидемической обстановке в войсковом районе.

     Эту задачу мы выполняли с максимальной отдачей сил и при огромном эмоциональном напряжении, всё время находясь на ногах, в движении, продвигаясь в боевых порядках первого эшелона. Мы мотались по полкам, медсанбатам, штабам и населённым пунктам, уставшие, отощавшие, с воспалёнными от бессонницы и усталости глазами. Мы устанавливали и поддерживали тогда непрерывную живую связь с дивизионными эпидемиологами, начсандивами и корпусными врачами ударной группировки войск, обеспечивали любыми средствами связь с командованием СЭО и санотделом армии. В каком-то радостном, эйфорическом возбуждении мы по существу при этом пренебрегали опасностью и невзгодами боевой обстановки, забывали часто о еде, сне, времени и двигались, двигались только вперёд в неукротимом потоке наступающих войск…

      7 мая 1945 г. к нам в войсковой район прорвался из тыла армии на полуторке начальник СЭО – майор медицинской службы Пеймер Исай Абрамович. Он сообщил, что Военный Совет армии по итогам нашего донесения принял решение о передислокации штаба корпуса, занявшего для своего размещения один населённый пункт, оказавшийся, как нам удалось выяснить, неблагополучным в эпидемическом отношении. Начсанарм 1 УА полковник мед. службы Прокофьев Николай Петрович выразил удовлетворение нашей деятельностью и с учётом нового оперативного ориентирования, которое он получил в штабе армии, просил изменить маршрут нашей разведки, для чего выдвинуться на новый рубеж.

     Чтобы выйти на этот новый рубеж, лаборатории предстояло преодолеть незамедлительно лесистый участок длиною примерно 5 км. Местность была здесь заболоченной. Кроме того, накануне прошёл дождь, что ещё больше развезло лесную дорогу. Выполняя задание начсанарма, мы буквально валились с ног, проталкивая вперёд тяжёлые машины. В то время, насколько я помню, мы были все в грязи, в мокрой одежде, небритые и злые, как черти. Примерно к середине дня 8 мая наши машины, в том числе громоздкая спецмашина на шасси ГАЗ-3А, неожиданно наткнулись в лесу на колонну грузовых машин с военным имуществом. Образовалась известная всем фронтовикам опаснейшая дорожная «пробка», весьма привлекательная, как правило, для вражеской авиации.

    В пылу взаимных перепалок с соседями мы вдруг обратили внимание на приближающийся гул самолётов. По коже прошёл мороз, так как сознание пронзила нехорошая мысль: «Ну, вот и всё!».

      Десятки раз в войну на дорогах шести фронтов я лежал в канавах, кюветах, а иногда на снегу или пыльной дороге под бомбёжкой пикирующих «юнкерсов» или пулемётным огнём «мессеров». Самочувствие всегда было крайне неприятным. Несмотря на аутотренинг и фронтовую закалку, я так и не смог привыкнуть к леденящему душу свисту падающих на тебя авиабомб в виде многоточия или прерванных линий смерти. Лежишь, бывало, как сурок в яме, в грязевой купели, осыпанный с ног до головы пылью, мусором, а иногда мелкими осколками разрушенных предметов. Слышны ухающие взрывы снарядов, свист пролетающих кусков металла, а порой вопли раненых или погибающих. Подняв голову от сырой земли, можно увидеть горящую рядом машину, погибших людей или их обезображенные останки в виде оторванных конечностей и других частей тела, которые разбросала взрывная волна. Особенно страшное впечатление у меня осталось от висящих на деревьях конечностей и внутренностей убитых во время бомбёжек, которые я перенёс под Москвой.

      При этих ассоциациях думалось, что так бездарно умереть в мае 1945 г. было бы очень глупо. Может быть поэтому, а может быть и чисто инстинктивно (на войне «бесстрашных» людей не бывает: это выдумка беллетристов), я, как и многие другие, кто оказался в «пробке», мигом выскочили из машин и дали такого «стрекача» в стороны, что теперь даже трудно себе представить откуда тогда взялись для этого «рывка» у нас силы. Как и полагалось, залегли, уткнулись носами в мох и ждём взрывов или стрекота пулемётов. Прошла минута, вторая томительного нервного ожидания. И вдруг на небольшой высоте над нами проносятся советские краснозвёздные самолёты. Вместо бомб и пулемётных трелей, они осыпают нас листовками с экстренным сообщением Военного Совета Ленинградского фронта.

     Мы выскочили из укрытий, хватали на земле, ловили падающие листовки и жадно читали их. А потом орали, как оглашенные, махали пилотками, бросая высоко их вверх, обнимались, целовались без разбору, многие плакали от радости, стреляли из пистолетов, ракетниц, кричали «Ура» и были во власти прямо-таки неуправляемых эмоций юных, беззаботных существ.

     В листовках от имени командующего Ленинградским фронтом маршала Говорова (наша 1 УА на заключительном этапе войны вошла в состав этого фронта) сообщалось, что война окончена, что под Берлином под эгидой маршала Жукова Г.К. подписан документ о безоговорочной капитуляции фашистской Германии.

      Непередаваемая радость и гордость охватили нас. Словно в унисон этому выглянуло солнышко и вскоре растопило обрывки серых облаков. Ликовали не только мы, воины, но и природа, где слышалось пение и щебетание птиц (видимо, ранее этого мы не замечали). Страшно хотелось сделать что-то необыкновенное, чтобы жить, любить, творить, существовать в обстановке мира и счастья.

      С удвоенной энергией мы все набросились на застрявшие машины, толкая их, бросая под колёса лапник, ветки, брёвна. Вскоре злополучную «пробку» удалось рассосать. А через час мы выбрались на хорошую шоссейную дорогу, и к вечеру были в городе Кандаве. Город буквально кишел народом и войсками. На многих каменных домах ещё висели огромные белые полотнища – свидетели того, как сдавались засевшие здесь немецкие войска. Навстречу нам повстречались несколько колонн военнопленных, ведомых вооружёнными советскими солдатами. Фашисты шли обезоруженные, но в строю и довольно браво, засучив рукава гимнастёрок, напевая маршевую песню и лихо присвистывая. Но это был парад банкротов, обречённых историей. Их бессмысленная бравада и наигранное молодечество очень раздражали, так как войну вели они несправедливую и жестокую, а теперь вот куражились, пользуясь добродушием русского Ивана-победителя. Но кто знает, может быть, среди них были и те, кто был потом строителем Германской Демократической Республики? Мы были далеки от чувства мести, так как помнили слова своего Верховного Главнокомандующего: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский и его государство остаются». История, как известно, подтвердила этот тезис.

      Настоящее торжество победителей, оказавшихся в латвийском городе Кандаве, продолжалось всю ночь, а также 9 мая, а возможно и дольше. Вести о капитуляции распространились среди войск, и нескончаемый грохот орудий и ружейный салют возвестил о долгожданной Победе. Писать об этом можно было бы много и красочно, но пусть это лучше сделают другие, особенно писатели и мастера художественного слова. Могу только подтвердить одно, что моральный дух и общий настрой солдат и офицеров армии того периода были очень высокими. Мы все предвкушали прелести мирной жизни, не задумываясь особенно о её реалиях. С истинно русским размахом и удалью, которые невозможно забыть, тысячи людей, одетых в униформу, отмечали и праздновали свой замечательный День Победы, который они выстрадали и получили заслуженно, как победители, освободители Родины и европейских народов.

     По приказу командования наше дальнейшее форсированное продвижение вглубь расположения капитулировавшей Курляндской группировки было временно приостановлено. Была поставлена новая задача о поэтапном и системном приёме капитуляции по гарнизонам и отдельным районам с учётом указаний штаба армии. Началась массовая организация многотысячных лагерей военнопленных, фильтрационных лагерей для населения и других невойсковых контингентов, особенно репатриантов.

      Процесс этот продолжался свыше месяца, и эпидемиологи всё время были в гуще событий. Для них война фактически ещё не окончилась, так как кроме огромного объёма работы, они каждодневно подвергались опасности и риску, особенно в глухих районах Курляндии, где скрывались банды айсаргов и националистов разных мастей. Однако мы, эпидемиологи, достойно выполняли свой военный и патриотический долг и в новых условиях, зорко стоя на страже здоровья воинов, гражданского населения и защищая от заносов эпидемических заболеваний внутренний тыл страны.

     В июне 1945 г. наша армия была переброшена на Восток, но меня оставили в Прибалтике старшим эпидемиологом СЭО-163 Прибалтийского Военного округа. Мне пришлось потом принять активное участие в работе по противоэпидемическому обеспечению войск ПрибВО, населения Латвии, Литвы и Калининградской области. Здесь на ставшей родной мне земле я всегда почему-то думал о военных годах и о замечательном незабываемом финале наших сражений в Советской Прибалтике – дне Победы, который мы встретили в Латвии в мае 1945 г.

 

ЛИРИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ И ВОСПОМИНАНИЯ ФРОНТОВИКА

 

Перед 45-летней годовщиной нашей Великой Победы над немецким фашизмом каждому из ее участников полезно оглянуться на свою жизнь и спокойно оценить ее место в этой Победе ради грядущего, рассказав близким о своем участии в войне.

Всю Великую Отечественную войну я провел в Действующей армии, в основном, в составе родной для меня Первой Ударной армии (1 УА) в качестве рядового общевойскового врача и эпидемиолога. Лишения и радости боевой фронтовой юности на 7 действующих фронтах войны – Юго-Западном, Западном, Северо-Западном, Волховском, 2 Прибалтийском, 3 Прибалтийском, Ленинградском – навеки врезались в мои сознание и память, и это неподвластно времени и последующим событиям. Картины огненной кровавой битвы советского народа, непосредственным активным участником которой я был с первых до последних дней, до сих пор навещают меня в часы раздумий, будоража устоявшуюся мирную жизнь и часто вызывая бессонницу, а иногда и головную боль от наплывших боевых воспоминаний.

Геронтологи относят наше уходящее из жизни поколение победителей к «пожилым людям», и это я, к сожалению, уже чувствую на себе хотя бы потому, что в последнее время чаще, чем прежде, думаю не только о смысле прожитой жизни, но и о ее неизбежном финале в физическом понимании, то есть о ... смерти.

Да, да, именно о смерти, несмотря на то, что это не укладывается в рамки нашего жизнеутверждающего оптимистического мировоззрения, сторонником которого я являюсь как коммунист с почти полувековым стажем.

Но именно на этом диалектическом оселке мне почему-то легче отшлифовать свои, порой сумбурные, мысли о прошлом, настоящем и будущем советского народа, моей семьи и собственной судьбы.

Мне недавно исполнилось 72 года, и мои прежние представления о смерти как неизбежном феномене жизни за последние полсотни лет претерпели, надо сказать, существенные изменения, причем в сторону её философского осмысления. Если раньше, на фронте, она казалась мне необязательной и в какой-то мере гипотетической перспективой, якобы не касающейся меня лично, а кого-то там другого, то пенсионеру-сердечнику она видится в более реальном обличье, и к этой категории приходится относиться теперь с большей уважительностью, я бы сказал, предупредительностью, чем, когда я был молод, здоров, полон сил и кипучей энергии, замешанной на юношеской беззаботности. Как войсковой врач, со смертью других людей я сталкивался довольно часто, но почти никогда не задумывался всерьез над тем, что и я могу стать жертвой Молоха, то есть отдать Богу душу в тех же или подобных обстоятельствах, типичных для войны.

А судьбе было угодно не раз ставить меня в экстремальные и неординарные условия, когда вопрос о жизни решался по альтернативной формуле: «или-или». Но почти всегда мне очень везло: что-то помогало или кто-то выручал. А когда я выбирался благополучно из смертельной западни, невольно рождалась этакая дерзкая, если не сказать «нахальная» юношеская самоуверенность в собственной неуязвимости. Но в этом не было бравады или кокетливой рисовки. Видимо, все это было, как я теперь понимаю, анализируя свое прошлое, таким же закономерным явлением с точки зрения канонов психологии, как притупление чувства опасности у живущих в сейсмической зоне до тех пор, пока не грядет беда. О фатализме или фанатизме, конечно, в данном случае не может быть и речи, хотя во имя Родины мы могли в войну без оглядки пожертвовать жизнью.

Лишь на склоне прожитых лет я понял поразительную мудрость древних латинян, которые говорили человеку, поглощенному земными делами и пустыми наслаждениями: «Помни о смерти!» Кажется, есть что-то похожее и в библейских сказаниях, в которых сосредоточен тысячелетний нравственный опыт человечества. Эта формула, как мне кажется, позволяет землянам экономнее и с большей пользой и радостью жить, разумно использовать заложенный в генетическом коде срок жизни на красивые и достойные дела с тем, чтобы оставить о себе добрую память следующим поколениям, веря в непрерывность и бессмертие человеческого рода.

При таком философском взгляде на проблему мысль о смерти, как естественном процессе, как о чем-то очень неприятном, но неизбежном, а по существу преобразовании форм вечной материи, не мешает мне полноценно жить. Скорее наоборот, думая о ней, я обретаю невольно новое ощущение жизни, пристально всматриваясь в собственное прошлое, в прошлое своего народа и страны, интересами которых всегда жило наше поколение, особенно в годы Великой Отечественной войны, спрессовавшей донельзя нашу жизнь. Вот и сейчас я пытаюсь с большей ответственностью и в новом ракурсе осмыслить ценность прожитого и виденного, понять незримую связь и единство между сущим и возможным, тем, что было и что будет, в едином потоке жизни.

Сегодня с высоты прожитых лет, которые иногда действительно в какой-то степени бывают «богатством», я могу спокойно и заслуженно взглянуть назад и в основание своей жизни, чтобы не торопясь вспомнить её промелькнувшие станции согласно не только жизненному расписанию, но и уже реально использованному билету. Благодарная память, подстегнутая мыслью о прошлом, о юности, о молодости, будит его, прокручивая кадры полувековой и большей давности, а все это было так недавно, словно вчера...

Вот я вижу свою светлую пионерскую, а потом комсомольскую пору в шахтерском руднике Сорокино – ныне знаменитом городе Краснодоне (Донбасс), где в 1936 г. я окончил среднюю школу имени Максима Горького. 30-е годы были для наших отцов, как мы теперь знаем, годами тяжелых испытаний, но многого мы тогда не знали и не понимали, а жили безмятежно в атмосфере общего героического пафоса строительства социализма под руководством партии большевиков, которой мы верили безраздельно. Пионеры и комсомольцы 30-х годов месяцами работали в подшефных колхозах, вели активную борьбу с вредителями наших полей (сусликами), активно участвовали в общественной работе, не давая покоя прогульщикам и лодырям, они честно и добросовестно выполняли свои обязанности школьников, овладевая в то же время знаниями и человеческой мудростью тружеников. Были тогда мы дружны, едины, и, что особенно характерно, скромны и целомудренны и в труде, и в быту. Здоровый шахтерский дух и революционный патриотизм горняков Донбасса формировал наше мировоззрение, лепил из нас аскетических граждан советской страны. Именно в этой атмосфере родились тогда подвиги Никиты Изотова, Алексея Стаханова, а люди нашего поколения стали впоследствии молодогвардейцами и героями войны, охваченными революционным романтизмом.

Я вылетел в жизнь желторотым 18-ти летним юнцом именно из этого шахтерского гнезда, будучи твердо убежденным, что лучше нашего рудника Сорокино и шахты Краснодона ничего на свете нет. Позже, когда я близко познакомился с Ростовом-на-Дону, Ригой и особенно Ленинградом, этот провинциализм, конечно, выветрился, но он всегда для меня неповторимо дорог и мил как память о чистом детстве и юности – лучезарной поре нашей жизни, наполненной светлыми иллюзиями и надеждами на что-то необыкновенное.

Потом наступила студенческая пора и время упорной учебы. В течение 5 лет я жил в столице казачьего Дона – Ростове-на-Дону, где накануне Великой Отечественной войны я с отличием окончил медицинский институт, будучи сталинским стипендиатом. Каких-либо сложных проблем, кроме добросовестной учебы, увлечения наукой и активной общественной работы в комсомоле, у меня в то время не было. В целом это была счастливая пора социального созревания и беззаветной преданности ленинскому идеалу. Студенты жили тогда полноценной и, надо сказать, не менее содержательной и увлекательной жизнью, чем современное студенчество. Кстати, пьяниц, проституток и наркоманов, курящих женщин среди будущих врачей нашего поколения не было. У нас были тогда другие цели и более прочные взгляды на их осуществление, не говоря уже о нравственных принципах.

В возможность войны непосредственно перед 1941 годом мы серьезно не верили, ибо печать, радио, партийные каналы информации трубили о дружбе с Германией и о необходимости общей борьбы с плутократами – западными демократиями, которые в переговорах с нашим правительством перед договорами с Гитлером вели себя не лучшим образом. Одновременно была мифическая вера в международную солидарность пролетариата, который, мол, никогда не оставит Советский Союз без классовой поддержки и помощи. Психологически нас, студентов, как и весь советский народ, готовили только к военным кампаниям на чужой территории и малой кровью. Таков был девиз и лозунг Вождя и нашего первого маршала Ворошилова, который, как мы дружно пели тогда на физкультурных парадах, «в бой нас поведет». Тяжелый урок конфликта с Финляндией понемножку забывался, и мы снова петушились, как неразумные дети перед дракой, хвастаясь непобедимостью.

22 июня 1941 г. неожиданно наступило шоковое состояние, а потом первое протрезвление. Надо сказать, что на первых порах, воспитанные на догмах интернационализма и мощной международной солидарности, мы наивно полагали, что фашизм будет немедленно сметен изнутри. Уже к концу дня 22 июня по Ростову прокатилась волна слухов, что в Германии началась революция, а Гитлер и Риббентроп свергнуты. У репродукторов на улицах собирались огромные толпы людей, которые жадно ловили каждое слово диктора. Увы, информация приносила совсем другие вести и горькое разочарование да боль за неизвестную судьбу страны и каждого из нас.

В сквере у гостиницы «Ростов» я встретил свою плачущую растерянную сестру Зину – студентку 4 курса финансово-экономического института, которой предстояло уехать к родителям мужа куда-то в станицу. У нас даже в мыслях не было тогда, что на её долю выпадут тяжелейшие жизненные испытания, что она будет угнана в Германию, попадет в филиал концентрационного лагеря Освенцима – Биркенау, где потеряет здоровье, а вскоре после освобождения и репатриации умрет от болезней в возрасте 26 лет, вернувшись в 1947 г. на родину под чужой фамилией.

30 июня 1941 г., получив справку об окончании института и 500 рублей стипендии за истекший месяц, я с группой своих товарищей – молодых врачей был направлен Ленинским РВК г. Ростов-на-Дону на Юго-Западное направление, в район Белой Церкви и Киева. Мы попали в отдел кадров санотдела штаба Киевского Военного Округа в период страшной неразберихи и растерянности, вызванных бегством населения с Запада и отступлением армии с западных рубежей. Город был забит беженцами, а в его небе шли ожесточенные воздушные бои. В районе Белой Церкви (с. Яблунивка) противник высадил воздушный десант с танкетками. Наша личная трагедия состояла в том, что мы были врачами срочной службы, то есть рядовыми, поэтому кадровики направили нас в линейные боевые части в качестве... бойцов. В 8 автомотополку мы получили все солдатское обмундирование, карабины, санитарные сумки санинструкторов и были распределены по батальонам, ведущим бои. Почти все эти врачи были обречены и впоследствии попали в окружение, в плен или погибли.

Мне же лично, вместе с другом-врачом Сеней Кац сильно повезло: нас определили в батальонный медпункт (БМП) инженерно-строительного батальона, который строил инженерные укрепления вдоль левого берега Днепра в районе г. Ржищева и села Гусенцы, а потом в районе Золотоноши и Лохвицы. Наши боевые порядки немцы непрерывно бомбили с воздуха, обстреливали из орудий, расположенных на высоком правом берегу Днепра, часто поливали пулеметным огнем из «Мессершмидтов». Вскоре мой товарищ из батальона выбыл, и я остался в нем единственным медиком.

В районе Лохвицы наши позиции в сентябре оказались на острие прорвавшихся немецких танковых клиньев из Нежина – Конотопа (с севера) и Кременчуга (с юга), где немцы форсировали Днепр.

Наша часть при окружении Юго-Западного фронта, приведшего к падению Киева, к счастью, оказались на стороне Полтавы; позже она была срочно вывезена в район Харькова, а затем на Урал для строительства оборонных заводов. На Урале (города Сарапул и Челябинск) я пробыл около двух месяцев, кстати, отморозив себе уши, так как прибыл с Украины в пилотке. Во второй половине ноября по повестке Челябинского Горвоенкомата я был изъят из батальона и направлен в Верхний Уфалей (Южный Урал), где формировалась 47 курсантская стрелковая бригада 1 УА, получив назначение врачом БМП отдельного минометного батальона.

1 УА состояла во многом из курсантов, а также моряков-дальневосточников. Это был, можно сказать, в тот период последний стратегический резерв Верховного Главнокомандования, который по приказу И.В. Сталина в ноябре–декабре 1941 г. был срочно брошен защищать Москву с севера, когда к ней через канал Волга–Москва прорвались немецкие войска. То был исключительно ответственный, драматический момент битвы под Москвой, решивший судьбу столицы, а, может быть, и всей войны в целом.

Своим участием в исторической битве под Москвой в составе прославленной 1 УА я очень горжусь. Здесь я вскоре был назначен старшим врачом 3-го батальона 47-й курсантской стрелковой бригады. Яхрома, Перемиловские высоты, Степаново, Клин, Солнечногорск, Теряева Слобода, Ярополец, Лотошино, река Лама, – вот вехи нашего боевого пути в декабре 1941 г. – январе 1942 г. Ценою огромных потерь и небывалого героизма воинов-курсантов и моряков-дальневосточников наша армия отбросила немцев на запад почти на 150 км, освободив тысячи населенных пунктов. Это было первым серьезным поражением немцев во второй мировой войне. Нашу армию посетил тогда Иден, который был восхищен ее успехами, что способствовало заключению боевого союза с Великобританией и другими странами коалиции в 1942 г.

В моей военной биографии не было ничего более тяжелого и страшного, в то же время более «героического» и самоотверженного, чем участие в битве под Москвой. Она навеки закалила меня духовно и нравственно, хотя физическое здоровье здесь я порядком подорвал, из чего, однако, не делаю трагедии, ибо другие в войну пострадали гораздо больше меня. В памяти остался массовый героизм людей, особенно лыжников, недостаточно вооруженных, слабовато обученных, но сильных духом, идеей, любовью к Родине. При почти 40° морозах и сильных заносах они наводили ужас на немцев, громили их на захваченной территории, проникая во вражеский тыл.

В боях под Москвой я стал коммунистом, ибо не представлял себе тогда своей жизни вне партии. Я был готов разделить любую участь своей родины, Москвы, своего народа и его партии большевиков. Конечно, тогда мы все чему-то и кому-то очень беззаветно верили, и я не стыжусь признаться сейчас в этом, ибо историю не переделать, а она была сложной, противоречивой. Но из нее нельзя безболезненно, по прихоти или задним числом, выбрасывать живые куски, тем более, что они связаны и с именем Ленина, которое всегда было на знамени нашей партии первым и вело нас вперед.

Из всего периода сражения под Москвой на северном фасе советско-германского фронта мне особенно запомнился встречный бой под с. Дулепово, где я был тогда врачом медпункта отдельного минометного батальона, действовавшего совместно с 3 стрелковым батальоном (СБ) 47 курсантской стрелковой бригады.

Морозной лунной ночью мы вместе с комиссаром минбата Авциновым поспешали на санях в голове колонны 3 СБ в район сосредоточения, чтобы потом вступить в бой с немцами. До противника, как нам сообщили разведчики, было примерно километров пять. Наши боевые порядки стрелков и минометчиков растянулись, тылы отстали. Боевое охранение, к сожалению, было организовано недостаточно четко, в чем проявились еще неумение грамотно воевать (не было боевого опыта), да и известная беспечность.

И вот, когда до противника, по нашим расчетам, было еще сравнительно далеко, а мы черной колонной на ослепительном белом фоне морозной ночи молчаливо спускались с холма в деревню Дулепово, имея по сторонам дороги лес, по нашей колонне в упор застрочил из деревни пулемет, стрелявший трассирующими пулями. Как потом выяснилось, это был небольшой передовой отряд немецких автоматчиков, засевший в сараях и передних домах села Дулепово.

Сразу же мы понесли огромные санитарные и безвозвратные потери. Было много убитых, раненых. Погиб командир стрелкового батальона. Управление колонной было нарушено, и командование сохранившимися подразделениями взял на себя мой друг – командир минометного взвода лейтенант Леонид Пеперов. По его команде курсанты развернулись, окружили село и выбили оттуда засевших немецких автоматчиков. Но чего нам стоил этот «успех»!

Положение осложнилось тем, что санитарный взвод 3 батальона прибыл к месту боя с запозданием (на рассвете), так как находился в хвосте колонны, растянувшейся, как мы уже упоминали, на несколько километров.

Единственным медицинским работником на месте расположения в первые полтора-два часа боя оказался слуга покорный, вооруженный санитарной сумкой с бинтами и, кажется, шиной Дитерикса.

Обстановка была далеко не штатной, и совершенно для меня, как и других, неожиданной. Утверждать, что в критическую минуту я сохранил полностью психологическую уравновешенность и самообладание, было бы неправдой. В моих действиях вначале была сильная заторможенность, но потом наступил какой-то автоматизм, подстегнутый представлениями о личной ответственности, а также обязанностях медика. Я подавил в себе чувство инстинктивного самосохранения и эмоциональную неуравновешенность и, как во сне, в состоянии какого-то сомнамбулизма стал ползать по чистому, белому от снега, полю, усеянному трупами и стонущими ранеными, перевязывая у них открытые раны, останавливая кровотечение, оттаскивал раненых в какие-то символические «укрытия» – складки местности. По совершенно непостижимой для меня сейчас причине я забирал у трупов из брюк черные медальончики с адресами и складывал их в сумку, чтобы потом передать все это в штаб. Именно так нас учили делать на военной кафедре в мединституте.

А кругом стоял стон, перемешанный с руганьем (раненые выражались довольно крепко, по-русски), да из лесу доносились команды и призывы замполитов «За Родину, за Сталина!».

Когда я ползал по ослепительному белому полю от одной черной массы к другой, оказывая помощь раненым, я видел феерические красные и зеленые ленты трассирующих пуль, которые упорно тюкались впереди меня, особенно, если я активно передвигался. Тогда я хитрил и притворялся «убитым» и радовался тому, что обманул немецкого автоматчика, ибо он переносил сектор обстрела куда-то в сторону от меня. После этого я делал следующий рывок по-пластунски, и все повторялось сначала. Трудно передать всю гамму неповторимых ощущений, которые я испытывал тогда, оказавшись в тенетах смерти, но еще труднее забыть все это, когда память воспроизводит пережитый ад.

После Западного фронта нашу армию в феврале 1942 г. перебросили под Старую Руссу, на Северо-Западный фронт. Особенностью этого, нового для нас театра военных действий было лесисто-болотистая местность и крайняя неразвитость коммуникаций. Весной нам пришлось столкнуться в условиях сложной оперативной обстановки с невероятным бездорожьем, голодом, алиментарными дистрофиями, эпидемией сыпного тифа в войсках и среди местного населения, которое тоже голодало. В довершение к этому, исключительно неблагоприятному для нашей армии фону, немцы совершили крупную бактериологическую диверсию, распустив на нашем участке лагерь бывших советских военнопленных, пораженных сыпным тифом. Все эти события затронули и мою личную судьбу, как старшего врача 3-го стрелкового батальона, а потом бригадного эпидемиолога 47 стрелковой курсантской бригады.

В новом качестве эпидемиолога в мае 1942 г. в одном из тяжелых боев под Рамушево-Кобылкино, находясь по заданию начсанбрига Рубцова в ротном участке, я был тяжело ранен в позвоночник. Смерть, казалось, уже надежно удерживала меня в своих когтистых лапах, но я снова вывернулся. А все произошло благодаря счастливому стечению обстоятельств и фронтовой выручке друзей, о чем я хотел бы рассказать подробнее.

Во-первых, когда я лежал без сознания в воронке, обливаясь кровью, связисты, тянувшие связь, случайно обнаружили меня и на собаках притащили потом в БМП 2 стрелкового батальона, откуда меня срочно доставили в медсанроту (МСР) бригады.

Во-вторых, хирург нашей МСР Никита Макарович Литвиненко, из каких-то соображений, увидев диагноз «Проникающее ранение в живот со стороны спины» у своего коллеги, не решился делать ревизию брюшной полости и ограничился лишь первичной обработкой раны, отнеся меня в категорию «нетранспортабельных», то есть фактически смертников.

В-третьих, мои коллеги из чувства сострадания и милосердия все же решили доставить меня в ближайший ХППГ I линии, расположенный в селе Лобынь (р. Ловать), что в 15 км от МСР. Помню, как какая-то медсестра в слезах потащила меня лошадкой на дровнях лицом вниз по лежневке. Был яркий солнечный день. Кругом в зарослях заливались соловьи, и мне, признаюсь, очень не хотелось умирать: мысленно я вспоминал симптомы перитонита, пытался исключить на животе дефанс, то есть затвердение мышц, непрерывно щупая его. И когда не обнаружил это через несколько часов после ранения, то повеселел, ибо появилась надежда выжить.

В-четвертых, в госпитале, куда меня приволокли, мне снова очень «крупно» повезло. Здесь располагалась оперативная группа санотдела армии, в составе которой был капитан медслужбы А.Н. Четвериков (впоследствии генерал медслужбы, работавший в военном секторе ЦК КПСС), который знал меня лично. Он сделал все, чтобы меня немедленно, на санитарном самолете, доставили в эвакогоспиталь в г. Осташков. Этим он фактически спас мне жизнь, за что я и моя семья будем ему вечно благодарны.

Помню, что летел я в г. Осташков на По-2 в довольно «комфортных» условиях – животом вниз, на очень низкой высоте, так как пилот боялся, чтобы нас не сбили немецкие самолеты, которые контролировали в то время небо. Это тоже был фактор страховки.

Еще более мне повезло, когда я попал в г. Осташков в руки опытных хирургов. Мне они сообщили, что осколок мины в брюшную полость не попал, а застрял в остистых отростках позвоночника, на несколько мм от основного ствола, что я буду жить, но участи писателя Островского, видимо, не подвергнусь. Осколок, правда, они оставили «до лучших времен» на старом месте, ибо оперировать в полевых условиях на позвоночнике было тогда рискованно. С тех пор, вот уже 48 лет, я избегаю этого «благоприятного момента», стараясь начисто забыть об осколке, хотя меня он иногда беспокоит. Любопытно, что в брюшную полость он не попал потому, что угодил предварительно в железное кольцо на офицерском ремне, разорвав его и потеряв убойную силу. На этом кольце я обычно носил трофейную флягу, наполненную водкой, которой я поил по показаниям раненных или больных. Благодаря уникальному случаю невероятного совпадения исключительно благоприятных обстоятельств, я всем чертям назло остался жить и здравствовать на белом свете. Ровно через 3 месяца после ранения я снова вернулся в свою часть, но светлого дня нашей Победы дождался уже в другой части – в качестве эпидемиолога армейского СЭО-266, куда меня перевели из бригады в марте 1943 г.

Мне хотелось бы еще рассказать о двух довольно курьезных случаях своей войсковой фронтовой биографии, когда мне удалось избежать весьма серьезной опасности для жизни, хотя воспоминания об этом всегда вызывают у меня улыбку. Один раз, возвращаясь ранней весной ночью, верхом на лошади, из МСР в свою часть, я вынужден был переправляться по льду через реку Полисть (южнее Старой Руссы) и внезапно... провалился в проталину вместе с лошадью. Из реки на лед я выкарабкался, но лошадь с седлом погибла. Будучи мокрым, на ветру, я начал замерзать, и поэтому решил самостоятельно добраться до берега с льдины вплавь. Пришлось снова лезть в холодную воду, а по выходе из реки сбивать льдинки и цепляться окровавленными пальцами за ветки. С большим трудом я, покрытый ледяной корочкой, добрался затем до ближайшей землянки связистов. Здесь они раздели меня наголо, обогрели, дали водки, просушили одежду и через 3–4 часа я был в расположении своего батальона. И никаких тебе там пневмоний и бронхитов!

На фронте все мы были закалены и адаптированы к перепадам температуры. Единственной неприятностью после этой истории у меня был крайне нелицеприятный, чисто «мужской» разговор с командиром батальона, который, находясь «подшофе», потребовал, чтобы я достал где угодно лошадь, иначе он меня накажет. Я рассказал о своем «горе» подчиненным. И что бы вы думали?! Через некоторое время санитар-башкир «нашел» где-то бесхозную клячу и привел ее в санитарный взвод «для кворума», о чем я немедленно доложил командиру. Правда, через несколько дней она была убита разорвавшимся неподалеку артиллерийским снарядом, и у нас по этому поводу состоялся настоящий праздник, потому что вместо длительного «поста» (жили мы впроголодь) у нас появились настоящие котлеты из конины, которые мы с удовольствием съели «за упокой двух лошадок».

А еще был у меня случай, когда я чуть было не сгорел на русской печке. Здесь я спал в то время, когда загорелась изба, в которой был развернут хирургический блок. Пожар возник внезапно, в результате того, что во время операции кем-то случайно была опрокинута гильза с керосином, которой хирурги пользовались для освещения операционного поля. А я в это время после длительного и утомительного похода в соседнюю дивизию крепко спал у гостеприимных хирургов на печке раздетым. Когда же начался пожар, в коридоре, где складывалось оружие раненых, стали рваться патроны. Личный состав хирургического отделения начал, естественно, в первую очередь спасать своих раненых, вытаскивая их, а про гостя забыли. Наконец, кто-то увидел мои торчащие с печки ноги, и я был благополучно вытащен на улицу, но в ужасно нелепом виде: босой, без гимнастерки и ремня, без головного убора, пистолета и снаряжения. К счастью, история эта имела счастливый конец, но лично я долгое время был предметом добродушных подначек. Одним словом, на войне всякое бывает, в том числе и смешное.

В феврале 1944 г., после участия в Новгородско-Ленинградской операции по окончательному деблокированию Ленинграда (со стороны озера Ильмень), войска нашей армии, входившей во 2 Прибалтийский фронт, вышли на рубеж реки Великой. Здесь у нас была своя «Малая Земля» (Глыжино–Стрежнево–Чертова Гора), которая по напряженности боев и сложности оперативной обстановки ничем не уступала брежневской, хотя последняя всемерно прославлялась (во времена застоя).

Мы, работники армейского СЭО, особенно подвижной его лаборатории, начальником которой я был, десятки раз бывали там, выполняя ответственные служебные задания под непрерывными бомбежками и обстрелом. Отсюда, в июле 1944 г., после мощной артподготовки, наши войска прорвали подготовленную оборону противника и устремились к Риге и Балтийскому побережью. Мы освобождали южную Эстонию и Латвию от фашистской нечисти, айсаргов, легионеров, власовцев, «зеленых братьев» (эстонских националистов), спасали местное население и репатриантов от истребления. Непрерывные наступательные операции следовали одна за другой. Наконец, 13 октября 1944 г. красавица Рига снова стала советской. Одновременно 300 000 немцев (главным образом, эсэсовцев) были окружены в Курляндском котле между Тукумсом и Либавой. Дорогой кровавой ценой заплатила наша армия за эту кампанию, потеряв только убитыми около 50 000, могилы которых сейчас разбросаны по всей Прибалтике и часто теперь оскверняются националистами. Многое пришлось пережить за этот период и военным эпидемиологам, но это заслуживает отдельного разговора, и когда-нибудь мы вернемся к этой теме.

А пока, чтобы не отвлекаться от стержневого направления наших воспоминаний и раздумий в аспекте единства и взаимодействия жизни и смерти, представляется целесообразным осветить еще один эпизод, где эти понятия особенно рельефно сочетаются, словно подчеркивая, что случайности действительно являются проявлением необходимости. Благодаря подобным ситуациям мы, ветераны, живем и пока еще имеем возможность и силы (физические и интеллектуальные), чтобы еще писать воспоминания и мемуары, радоваться жизни и счастливому случаю на войне, где эта жизнь бывает особенно шаткой и призрачной.

С боями продвигаясь на Ригу, мы после освобождения Валки (Валги), очистили Валмиеру (Латвия), причем без больших потерь, что радовало. Колонны наших наступающих войск с техникой, транспортными средствами, танками устремились дальше. Кое-где рвались еще снаряды, горели разбитые здания, запоздало строчили пулеметы, раздавались трели автоматов и одиночные выстрелы. Стояла жаркая раннеосенняя погода, но уже вечерело, и запад отсвечивал багрянцем скорого заката.

По данным опроса военнопленных, перебежчиков и беженцев, а также результатам агентурной разведки, эпидемиологам было известно, что в г. Валмиере есть крупная инфекционная больница для бывших военнослужащих Красной Армии. Такой мощный источник инфицирования на путях продвижения наших войск мог представить для них серьезную эпидемиологическую угрозу, которую надо было незамедлительно предотвратить. На тщательное обследование этой больницы в ходе санитарно-эпидемиологической разведки вместе с наступающими войсками мы были нацелены заранее, имея точный адрес этой больницы и другие сведения. Ко мне в подвижную войсковую санэпидлабораторию СЭО, предназначенную для эпидразведки и организации в войсках барьерных противоэпидемических мероприятий, накануне взятия г. Валмиеры приехал начальник СЭО майор медицинской службы Исай Абрамович Пеймер, чтобы лично руководить этой ответственной операцией. О ней было также известно санотделу армии. Здесь мне доверительно хочется остановиться на персональной характеристике светлой памяти боевого своего товарища, каким был глубоко почитаемый мною Исай Абрамович Пеймер. Удивительно обаятельный человек и всесторонне эрудированный врач и ученый, он отличался высокой культурой общения, дружелюбием, мягкостью характера, добродушием. Он безупречно владел немецким языком и очень любил копаться в трофейных немецких документах, допрашивать с целью разведки военнопленных и «языков». В то же время он отличался удивительной беспечностью в отношении личной безопасности и доверчивостью к людям, независимо от их национальности и обстановки, в которой он с ними встречался, считая всех просто людьми.

Исай Абрамович очень любил дотошно изучать трофейные экспонаты и информацию о противнике. Именно эта его черта, возведенная в абсолют, чуть было не погубила нас в драматической ситуации, связанной с посещением инфекционной больницы, о которой я упоминал выше. А дело было так.

В инфекционную больницу в освобожденном городе, находящуюся в стороне от основного большака, по которому двигались наши войска, мы приехали под вечер. Изъяли необходимую документацию, осмотрели здание, опросили нескольких больных, затем ушли в кабинет к «врачу» Морозову, бывшему военнослужащему, для беседы. Это был высокий рябой детина, заявивший, что он бывший студент 4 курса Смоленского медицинского института, попавший в плен к немцам под Смоленском. Вел он себя с нами как-то странно, от разговоров по существу и на медицинские темы уклонялся, допускал малограмотные выражения, плохо владея литературной речью. Чтобы проверить его причастность к медицине (у меня родилось сомнение в этом), я задал Морозову несколько вопросов по специальности и получил от него такие «сакраментальные» ответы, которые свидетельствовали, что он не врач, например, что ему, мол, некогда заниматься больными брюшным тифом, так как у него много больных гонореей с положительной реакцией агглютинации (такая реакция при гонорее не ставится – Р.Т.), что он не может выписать для больных рецепты, потому что фармакологию в мединституте изучали еще на первом курсе (в действительности, на 3-ем курсе – Р.Т.) и он все позабыл. Все эти «перлы» свидетельствовали о том, что перед нами махровый самозванец, а не врач. А между тем Исай Абрамович деликатно продолжал «светский» разговор с Морозовым, как ни в чем не бывало. И вдруг через открытую дверь кабинета я вижу, что по лестничному пролету, со второго этажа спускаются три рослых парня с военной выправкой, в белых халатах. «Ничего, ничего, не беспокойтесь, это наши санитары», – заюлил Морозов и приподнялся. Схватив Исая Абрамовича за руку и наскоро бросив Морозову прощальные слова, я почти стремглав выскочил со своим начальником на улицу, где уже темнело, но в сумерках гордо стоял с автоматом рядом с машиной наш шофер Абадовский. Не теряя времени, мы немедленно, как говорят, рванули на большак, к своим войскам.

Немного успокоившись, я рассказал Исаю Абрамовичу о своих подозрениях в отношении Морозова и почему я так неделикатно прервал их диалог срочной эвакуацией из больницы. Исай Абрамович ничего не сказал, но задумался.

А через некоторое время мы встретили на перекрестке фронтовых дорог армейского инфекциониста Ракова, и я рассказал ему о своих впечатлениях от посещения инфекционной больницы в Валмиере, которой он интересовался как специалист.

В суматохе фронтовых будней, когда ежедневно надо было осмысливать десятки и сотни разных событий и фактов эпидемиологического характера, эпизод с инфекционной больницей позабылся, но он имел совершенно неожиданный для нас с Исаем Абрамовичем эпилог, который мы потом обсуждали много раз с содроганием. Мы благодарим судьбу за благосклонность и невероятно счастливый случай, который мы пережили в Валмиере за время посещения инфекционной больницы.

Финал этой истории, не лишенный детектива, был следующим. Как-то, уже в Курляндии, месяца через два после освобождения Риги, мы снова встретили армейского инфекциониста. Он сообщил нам потрясающую новость: в инфекционной больнице в Валмиере органами «Смерш» армии вскрыта резидентура немецкой военной разведки «Абвер», которую возглавлял Морозов. На чердаке больницы была обнаружена радиостанция и другие вещественные доказательства шпионской деятельности Морозова и его группы, которая обезврежена. Сам Морозов, бывший санинструктор Красной Армии, попав в плен, окончил, оказывается, школу диверсантов в Тильзите (теперь г. Советск Калининградской области). Во время нашего визита он имел намерение уничтожить нас, но дело неожиданно сорвалось.

Хочется высказать несколько слов о покаянии. Эта норма христианской морали должна входить в нашу этику и нравственность, ибо без этого нет ни человека, ни совести – самого строгого нашего судьи. Покаяние должно быть особенно искренним и самоочищающим, когда человек, которого мы несправедливо обидели словом или делом (вольно или невольно), уже ушел из жизни или из нашего поля зрения несчастным, беспомощным, обиженным. В зависимости от личных взглядов это правило можно интерполировать на меньших наших братьев – животных, если они нам дороги.

У меня за войну было два таких случая, которые до сих пор тревожат мою совесть и сознание, напоминая о допущенной 46 лет тому назад ошибке. Один случай касается человека, который погиб, а второй – лошади, которую я напрасно избил плеткой, хотя оба раза пострадавшие спасли мне, неразумному, жизнь.

Итак, случай первый. Летом 1944 г., где-то в Южной Эстонии или Восточной Латвии (населенный пункт, как сейчас помню, назывался Зайцево), в армейском тылу, на военно-автомобильной дороге, я остановил грузовик «Студебеккер» с боеприпасами, который направлялся на дивизионный обменный пункт (ДОП) одной дивизии, куда я имел командировочное предписание, и высказал пареньку-шоферу желание доехать с ним в дивизию. Место рядом с шофером в кабине было свободным, но шофер наотрез отказался выполнить мою просьбу, проявив при этом неповиновение офицеру (я был капитан медицинской службы). Он заявил, что брать попутчиков ему запрещено; кроме того, по пути к нему должен подсесть старший лейтенант из артснабжения дивизии. Такая «недисциплинированность» и неуважение к персоне старшего офицера меня взорвала, тем более что я знал о приказе штаба армии о праве использовать попутный транспорт для служебных перевозок офицеров в армейском и войсковом тыловом районе. Короче говоря, я наорал на паренька, записал номер его машины и обещал сообщить командованию ДОПа, чтобы его наказали. Наконец, он поехал, а я остался, кипя от негодования, так как на перепалку с шофером ушло минут 5–7, а он мне, офицеру, все же не подчинился.

Когда грузовик со снарядами отошел от меня примерно на 300–400 метров, из-за леса на бреющем полете внезапно вынырнул немецкий «Мессершмидт» и начал пулеметный обстрел машины, видимо, зажигательными пулями, потому что машина вскоре загорелась, потом начали рваться снаряды. Я грохнулся сразу в кювет, лицом вниз, закрыл руками голову и слышал лишь свист осколков и взрывы снарядов из грузовика. Через 10–15 минут, однако, я поднялся и приблизился к горящему «Студебеккеру». Страшная картина открылась моим глазам: шофер был мертв и лежал бездыханным на баранке. Логически рассуждая, я понял, что своим неповиновением он фактически спас мне жизнь, ибо если бы я сел в его кабину, меня ждала бы такая же участь, как и его. С другой стороны, если бы я его не задержал нелепой ссорой, он наверняка бы проскочил опасную зону по маршруту немецкого воздушного разбойника.

С опущенной головой и внутренним покаянием я долго стоял перед останками этого человека, и слезы горечи душили меня. С тех пор прошло много лет, но образ погибшего шофера и картина горящего «Студебеккера» часто встают перед моими глазами. И всякий раз хочется сказать погибшему: «Прости, дорогой! Я был не прав».

А однажды меня спасла, как это ни странно звучит, лошадь – умнейшее из известных мне домашних животных, наших «меньших братьев». Это случилось на подступах к Риге, ранней осенью. Как сейчас помню густую темноту теплой прибалтийской ночи, наполненную таинственными шорохами, запахами и далекими звуками и всполохами войны. Передо мной простиралось полотно широкого большака, по которому я рысцой скакал со своими думами, возвращаясь из соседней дивизии в расположение своей лаборатории в одном из МСБ. Фактически я отдыхал, отпустив поводья уздечки и положившись полностью на чутье и память лошади. Вдруг лошадь внезапно, как вкопанная, остановилась, захрапела и начала поворачивать назад. Я несколько раз сильно хлестанул ее плеткой, но и это не помогло. Лошадь вертелась на месте буквально волчком. Управление животным с моей стороны было потеряно, и я проклинал его норов. И тут я явственно услышал из темноты какой-то зудящий, пульсирующий звук зуммера, который все нарастал и приближался ко мне откуда-то спереди и сверху. Я сразу понял, что в ночном небе появился самолет-биплан, летящий на небольшой высоте. И действительно, впереди, по нашему курсу, неожиданно послышалась серия взрывов и вспышек, а затем и пулеметная трель. В небе зависли осветительные ракеты. Все стало ясно: мы оказались в зоне обстрела немецкого ночного воздушного разведчика, который засек нас как цель и охотился за ней.

Подчиняясь чувству самосохранения и здравому смыслу, я плотно прижался к теплой шее своего спутника. Опустив поводья, я поскакал прочь от злополучного места по маршруту своей лошади, которая галопом помчалась прочь от Риги. Она радостно скакала, в такт бешеной скачки испуская газы. И эта природная мелодия моего четвероногого друга в те минуты была для меня милее любой симфонии.

Итак, я завершаю свои затянувшиеся уже юбилейные рассуждения и воспоминания по случаю 45-й годовщины Победы в Великой Отечественной войне. Перечитав несколько сумбурные наброски, я подумал: а не набиваю ли я себе цену описанием своего прошлого участия в войне, где был, как известно, массовый героизм всего советского народа? Зачем эти психологические нюансы и сантименты по поводу переживаний отдельного человека, который был лишь жалкой песчинкой среди миллионов и миллионов себе подобных особей, поднявшихся на смертельный бой? Кроме того, войну выиграли ведь не только оставшиеся в живых, но и те миллионы воинов и тружеников тыла, кто теперь закопан в свою и чужую землю (в шар земной). Мои страдания на войне – это лишь капелька в море человеческого горя. Хотя война – жестокая, бескомпромиссная вещь, но выиграли ее в основном скромные, часто неизвестные и неотмеченные ничем порой герои, которым мы должны поклониться.

И тем не менее, нам, рядовым ветеранам войны, хочется рассказать потомкам о своих неординарных переживаниях и думах на войне и о войне, потому что мы не вечны и рано или поздно уйдем из жизни, унеся все это навечно с собой. Пусть же история и судьба даже одного отдельного человека на войне отразят не тень, а настоящие лучи кусочка солнца нашей Великой Победы, доставшейся нам невероятно дорогой ценой. Достаточно сказать, что только наша довоенная семья потеряла на войне двух человек – моих брата и сестру. У жены погиб брат. Память фронтовика, конечно, может воспроизвести не одну сотню или тысячу разных эпизодов, связанные единой цепочкой войны. Но сегодня уместно воспроизвести именно те из них, кои показывают душу и переживания человека, защищают идею торжествующей жизни, а не смерти, что я и попытался сделать.

Когда мы сегодня видим грандиозные преобразования в мире, в нашей жизни и мировоззрении, нам, прошедшим горнило Великой Отечественной войны, не хотелось бы быть непонятыми или забытыми, даже если мы в чем-то уже устарели, а в прошлом в чем-то заблуждались или делали ошибки во имя утопической идеи, развенчанной временем. Однако если быть справедливым и честным, надо признать, что всё современное, чем мы живем и что имеем, стоит на плечах содеянного старшим поколением, замешано на его поте, слезах и крови. Поэтому нельзя, чтобы духовные ценности и завоевания дедов и отцов с легкостью девальвировались, подвергались дискриминации или постепенно забывались, превращаясь только в историю, которую можно свободно критиковать и осмеивать.

Если избрать этот порочный путь, Великая Победа станет для нашего народа Пирровой. А ведь это не так: наша Победа – источник величайшего прогресса и обновления! Именно ради лучезарного будущего человечества на путях социализма и демократии мы боролись и умирали. И во имя светлой идеи многих поколений людей следует жить и жить. Жаль только, что многого нам уже не удастся увидеть, хотя в основании обновления общества лежат наши жертвы.

Вот почему, когда мы обращаемся к первоначальному афоризму древних «Помни о смерти!», нам одновременно слышатся мажорно-торжествующие слова великого поэта-жизнелюба:

«Не хочу, о други, умирать,

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать»

(А.С. Пушкин. «Элегия»).

Жить и страдать! За будущее нашей великой венценосной страны и ее талантливого народа, наших детей и внуков! Мы хотим мысленно представить себе их счастливыми, богатыми, культурными, всегда помнящими свое родство и происхождение, уважающими прошлое многострадальной Родины и ушедших из жизни предков.

На этой оптимистической ноте нам и хотелось бы завершить свой небольшой психологический опус к юбилею Победы, выразив надежду, что фронтовики, наши побратимы – ветераны войны, отметят еще не один свой юбилей и оставят потомству достойную память.

 

Р.А. Тарарин

1990 г.

ЭТО БЫЛО ПОД КИЕВОМ В 1941 ГОДУ

 

В разных вариантах опубликовано в следующих изданиях:

1. Это было под Киевом в 1941 году // Военный врач. – 10 февраля 1995 г. – № 3 (1305). – С. 3-5.

2. Это было под Киевом в 1941 году // Альманах воспоминаний ветеранов войны и труда. – СПб.: ВМедА, 1995. – Сборник № 10. – С. 248-256.

3. Военная драма под Киевом. Фронтовые воспоминания и размышления военного врача // Военный врач. – 9 октября 2001 г. – № 17-18 (1436-1437). – С. 7.

4. 60 лет назад у стен древнего Киева // За гармонию и безопасность жизни. – Май-июнь 2001 г. – № 6 (13). – С. 16-17.

 

Если я ошибся, буду утешать себя тем, чем льстят себя все мемуаристы:

плохие записки современников – хороши для потомков

В.В. Шульгин. «Дни».

 

Накануне 50-летия окончания Великой Отечественной войны и собственного 77-летия я хотел бы поделиться воспоминаниями об участии в обороне Киева в июле – сентябре 1941 г. Интерес к этому периоду обусловлен не только тем, что это был начальный период войны, но и тем, что он для меня, как и для многих моих соратников того времени, счастливо переживших тяжелейшую войну, был самой трудной, драматической страницей фронтовой «карьеры».

В июне 1941 г. я с отличием окончил Ростовский-на-Дону государственный медицинский институт, будучи сталинским стипендиатом. После этого был мобилизован и как врач срочной службы направлен в Киевский военный округ (КВО) в качестве рядового. Запомнилась поездка из солнечного и мирного Ростова в прифронтовой Киев в эшелоне, переполненном восторженными и пока ещё беспечными юнцами сталинского поколения и воспитания, считающими, что победа будет лёгкой, быстрой и обязательно на чужой земле (так нас учили). Но уже на подступах к Киеву, в районе Фастова и Василькова, немецкие самолёты заставляли нас несколько раз покидать вагоны и бежать без оглядки в кусты от пуль. Серьёзных жертв, правда, не было, но после бомбёжек эшелона его пассажиры перестали петь, балагурить и травить анекдоты про Ростов. Его темпераментные сыны – южане присмирели, стали серьёзнее и скромнее. В Киев я прибыл с группой моих однокашников – таких же врачей-новобранцев, как и я, – 1 июля 1941 г. Мы сразу же были направлены медицинским отделом кадров КВО в 7 автомотополк, дислоцированный в то время в районе Белой Церкви. Фактически этот полк выполнял тогда функции сводного фронтового запасного полка. Здесь нас прикрепили к врачам, распределили по батальонам на должности санитарных инструкторов, обмундировали, выдали карабины, каски, плащ-палатки, сумки санитарных инструкторов.

Оперативная обстановка в этот период под Киевом была крайне сложной и не в нашу пользу. В сводках Совинформбюро появилось «Белоцерковное направление», а 2 июля противник высадил десант в районе населенного пункта Яблунивка, что находился почти рядом с Белой Церковью. Нашу рыхлую, несплоченную часть привлекли к ликвидации этого десанта. Боевая задача была нами выполнена, после чего 3 июля рано утром личный состав полка слушал с замиранием сердца знаменитое обращение по радио товарища И.В. Сталина к народу. Наши думы и все помыслы были посвящены тогда только любимой Родине. Мы были готовы сражаться за нее до последнего вздоха. Особенно дорог для нас был Киев – «мать городов русских» и столица Украины.

А перед глазами в это время была незабываемая картина военного Киева, которую мы увидели по прибытии: тысячи беженцев из западных областей Украины с узлами, котомками, различным скарбом и детьми на необычном для мирного времени фоне, а именно: Крещатик, вокзал, все общественные здания напоминали скопление огромных серых глыб, а стены зданий, заборы были оклеены цветными плакатами с патриотическими лозунгами на русском и украинском языках, вроде призыва «Розчавимо фашистську гадину!» А сверху над этой надписью на каждого читающего в упор смотрела с плаката женщина в платке, указывающая пальцем будто именно на тебя. Она олицетворяла Родину-мать, призывающую дать отпор смертельному врагу всех ее сынов и дочерей. Я тогда был очень впечатлительным комсомольцем, воспитанным в школе (а я учился в известной по роману Фадеева «Молодая Гвардия» средней школе № 1 имени Максима Горького в Краснодоне), а затем в мединституте в духе беспредельной преданности лозунгам партии, то есть был сверхпатриотом, сталинистом, можно сказать, «до мозга костей».

Большое впечатление на мою психику и эмоциональный настрой оказывала тогда и потрясающая картина виражных воздушных боев советских и немецких самолетов над Киевом, небо которого в ночное время пронизывалось кинжальными снопами света прожекторов и длинными каскадами трассирующих пуль в виде цветных многоточий. А рядом и где-то далеко ухали зенитки. Воздух и стонущая от ран земля киевских пригородов содрогалась от лопающихся взрывов орудийных снарядов. Периодически в небе под дерущимися машинами провисали парашюты с людьми, падающими из подбитых самолетов в неизвестность, которую было трудно предугадать и представить. Мы бурно болели за своих летчиков и радовались, если взрывались и погибали фашисты.

Через несколько дней нашу довольно громоздкую часть расформировали, передав ее разнопрофильные подразделения действующим боевым частям и соединениям. Нас, врачей-санинструкторов, при этом возвели в более высокий ранг врачей медпунктов батальонов (БМП), сохранив, однако, прежние воинские звания рядовых. Сначала в каждом батальоне было по два медика из солдат, но потом из-за наметившегося дефицита врачебного состава в окружающих нас действующих войсках оставили по одному врачу в БМП.

В связи с этим врачи срочной службы стали реже таскать карабин и каску, а обмотки и ботинки на ногах сменили на кирзовые сапоги. Но знаков отличия офицерского состава мы по-прежнему не имели, поскольку числились рядовыми. Поэтому иногда мы оказывались в роли помыкаемых со стороны ретивых младших лейтенантов и лейтенантов, которым нравилось воспитывать по-солдафонски докторов, муштровать их, давать задания по разведке маршрутов, проверке портянок у солдат и тому подобное. Эти «нелепости» мне почему-то особенно не нравились и вызывали протест.

Я оказался после переформирования в отдельном инженерно-строительном батальоне № 1, подчиненном 17-му Управлению военно-полевого строительства Юго-Западного Фронта (ЮЗФ). Сперва в этом батальоне было два врача срочной службы – я и мой друг по институту Сеня Кац. Но вскоре Сеню отозвали, и я оказался в единственном числе; стал официально числиться врачом БМП, жить и питаться с офицерами, хотя и не имел офицерского звания.

Хотелось бы немного отвлечься и упомянуть о небезразличной для истории нашего «огненного выпуска» врачей РГМИ в июне 1941 г. (600 человек) судьбе моих товарищей-однокашников, прибывших из Ростова в Киев после окончания мединститута. В основном мне о них ничего не известно. Надо полагать, что все они скорее всего пропали без вести, потому что их жены и родственники не получили повесток об их смерти или информации о плене. Исключение составляют лишь сведения о Марке Карпове и Володе Ритенко. Первый после Киева был начальником санитарной службы дивизии и, как стало позже известно, погиб под Харьковом во время нашего поражения там. А Володю Ритенко, чемпиона нашего института по гимнастике, я неожиданно встретил через 20 лет в Ленинграде, в должности начальника медслужбы одной из частей Военно-морской базы, в звании подполковника медслужбы. Все остальные мои однокашники, попавшие в 1941 г. под Киев, повторяю, пропали без вести (15 человек).

Что касается лично меня, несмотря на то, что я тоже был в составе трагического ЮЗФ, я все же чудом спасся от гибели при его окружении: мне просто повезло!

Во время боев за Киев наш инженерно-строительный батальон непосредственного соприкосновения с противником, как обычные линейные части, не имел, но систематически подвергался артобстрелам, а также бомбежкам с воздуха. Мы также постоянно участвовали в создании минных полей и инженерных оборонительных сооружений, что также было связано с большим риском для жизни.

Приведу несколько примеров из боевой жизни нашего подразделения за время моего пребывания в Действующей армии под Киевом в 1941 г. и о моих внутренних переживаниях того времени.

Мне запомнились, прежде всего, изнурительные ночные марш-броски по 40–50 км из Белой Церкви через Киев на Козелец Черниговской области, а потом из Козельца в лагерь Гусенцы, что на левом берегу Днепра, напротив Ржищева. Приходилось с полной выкладкой проходить большие расстояния, преодолевая порой сверхчеловеческие и нравственные нагрузки, выдержать которые возможно было лишь в молодом возрасте и при сильнейшем эмоциональном возбуждении. Эти марши осуществлялись, как правило, в условиях бездорожья или по рокадным дорогам, часто под проливным дождем. Мы тащили на себе карабин, противогаз, каску, санитарную сумку, плащ-накидку, а иногда и вещимущество из покидаемых интендантских складов, например, шинели в виде скаток или медикаменты. Уставали, конечно, невероятно, и как только, бывало, заслышим долгожданную команду: «Привал!» – падали на мокрую землю, укрывались плащ-палатками, и мгновенно засыпали. Но через 20–30 минут слышалась уже другая команда: «Подъем!» – и мы снова брели полусонные, в каком-то ступоре, по лесным и проселочным дорогам, еле вытаскивая ноги из черноземного месива – «багнюка» (укр.). Время от времени приходилось снова падать на землю при команде «Воздух!» При этом появлялись, конечно, не только раненые, но и убитые. Сначала было жутковато, но потом как-то к пулеметной трескотне фашистских стервятников и ее последствиям мы попривыкли и вели себя более спокойно (равнодушно), несмотря на угрозу смерти или ранения. А может быть, это была лишь своеобразная защитная реакция истощенной нервной системы измученных бессонницей и усталостью людей.

Но иногда при прохождении населенных пунктов небо было чистым от дождевых туч и «мессершмиттов», а нас тепло встречали сердобольные добрые украинские женщины, которые выходили из беленьких хат с крынками молока, простокваши, сметаны, корзинами крупной и очень вкусной клубники и ласково угощали нас. Мы взбадривались при этом настолько, что шли перед женщинами чуть ли не строевым шагом и даже пели любимые украинские песни. Это вызывало слезы умиления у слушательниц, они сердечно провожали нас – неудачных, но дорогих защитников их родной земли. Нас это в какой-то степени вдохновляло, но и угнетало от сознания мужского позора и бессилия.

В районе лагеря Гусенцы мы продержались свыше месяца, строя оборонительные сооружения (эскарпы) по берегам Днепра и его рукавов. На открытых участках и песчаных холмах левобережья устраивались, кроме того, хитроумные инженерные ловушки в виде скоплений металлической паутины.

Вскоре немцы заняли Ржищев, а мы все еще находились на другом берегу, напротив, в Гусенцах. У меня в то время имелась верховая лошадь, и я несколько бравировал умением свободно гарцевать, да еще различными стилями, словно донской казак (мои предки по отцовской линии – казаки с Северского Донца). Однажды, взобравшись на холм верхом, я стал рассматривать противника в бинокль. Меня, видимо, немцы заметили и выпустили по цели несколько снарядов. Лошадь шарахнулась и понесла меня в лощину, примыкающую к холму, но запуталась в установленной нашим же батальоном защитной инженерной сетке из почти невидимой металлической паутины. И лошадь, и злополучный всадник оказались, конечно, низвергнутыми в объятия ловушки. Хорошо еще, что этот участок находился в зоне наблюдения нашего дежурного боевого поста. Меня и мою лошадку благодаря этому в конце концов из беды вызволили. Но «отличившемуся» доктору здорово влетело от комбата – старшего лейтенанта Ягоды (бывшего пограничника) за недисциплинированность и авантюризм, которые могли окончиться весьма печально. Этот урок я запомнил на всю жизнь, стал в дальнейшем более осмотрительным и серьезным, освободившись от молодечества.

За время пребывания нашего батальона в Гусенцах мне запомнилось еще такое необычное явление как плывущие по Днепру туши погибших животных – коров, быков, овец, свиней. Их вздувшиеся тела распространяли не только зловоние, но и вызывали горькое чувство боли за наши колхозы и совхозы, которые где-то выше по течению Днепра перегоняли домашний скот с правого берега на левый, но неудачно. А может быть, этих животных расстреливали немецкие летчики из пулеметов. Во всяком случае, мы часто видели барражирующие низко над поверхностью воды и вдоль нашего берега «мессершмитты», из кабин которых отчетливо виднелись самодовольные рожи вражеских пилотов, поливающих нашу землю пулеметным огнем. Черные кресты этих самолетов-убийц навеки врезались в моей памяти, как символ войны.

Надо сказать, что о колоссальном уроне, который понесло сельское хозяйство, особенно животноводство, Украины в результате военных действий свидетельствовал и такой факт, как наличие в большом количестве на окружающей нас территории левобережья бесхозного скота. Для довольствия батальона всегда можно было отстрелять бездомную рогатую тварь, свинью или овцу, которых бродило вокруг предостаточно. Так что проблем в снабжении наших пищеблоков свежим мясом тогда не было, но какой ужасной ценой для страны это доставалось!

Оперативная обстановка под Киевом, несмотря на героические усилия нашего ЮЗФ, все накалялась. Мы это хорошо почувствовали, когда к середине августа получили приказ оставить оборонительный рубеж по левому берегу Днепра напротив Ржищева и срочно перебазироваться в район Переяслава, а затем Золотоноши, где принять участие в оборудовании новых оборонительных линий.

В сентябре нас поспешно сняли и отсюда, с неоконченных еще объектов, и перебросили на восток, в район Лохвицы Полтавской области, для строительства тыловой полосы на сравнительно удаленном расстоянии от Днепровского рубежа. То, что увидели мы во фронтовой тыловой полосе, глубоко поразило нас. Всюду господствовали переполох и сумятица. Где-то вдали слышалась артиллерийская канонада, хотя находились мы в относительно глубоком тылу. Но самым странным было то, что вместо получения очередной боевой задачи нас вдруг спешно погрузили в железнодорожные эшелоны с курсом на восток, в сторону Полтавы и затем Харькова. Это было для нас спасительное решение. Поспешное по существу бегство батальона из Лохвицы спасло его от пленения и неминуемой гибели в окружении.

Как потом выяснилось, вблизи Лохвицы шли кровопролитные бои. Здесь замыкалось вражеское кольцо вокруг ЮЗФ превосходящими силами противника, прорвавшегося с севера (со стороны Конотопа, Нежина) и юга (со стороны Кременчуга). Уже 15 сентября, то есть на следующий день после нашего поспешного убытия из Лохвицы, она была занята немцами. ЮЗФ оказался в плотном кольце окружения.

Что касается самого Киева в этот период, то Сталин вначале категорически запретил отход отсюда наших войск на восток. В связи с этим благоприятный момент для перегруппировки был упущен, и это погубило ЮЗФ, который оказался во вражеском мешке. Вскоре погибли командующий и начальник штаба фронта, пытавшиеся с группой офицеров выйти из окружения. Это еще более усилило всеобщую дезорганизацию и хаос среди защитников Киева. Героически сражающийся фронт, фактически спасший Москву от лавины наступавших танков Гудериана и позволивший Ставке Верховного Главнокомандования выиграть время для подтягивания стратегических резервов из глубины страны, погиб, как солдат, стоя и в бою.

После войны я имел возможность детально ознакомиться с литературой, посвященной обороне Киева в 1941 г., в том числе иностранной. Немецкие авторы утверждают, что потери советских войск под Киевом в 1941 г. составили свыше 600 000 человек. Даже если коэффициент правды здесь 50% – все равно очень много. А наши военные историки справедливо считают, что поражение под Киевом предопределило наши последующие неудачи в войне под Харьковом, на Северском Донце и облегчило выход немцев к Волге под Сталинградом.

Конечно, в то время я, рядовой врач срочной службы, был далек от глубокого анализа и исторической оценки происходящих событий. Вместе с боевыми товарищами я бесконечно радовался тому, что мы удачно «выскочили» из котла и катили теперь на всех парах на восток, к Харькову, не замечая дискомфорта на жестких нарах товарных вагонов. Я находился в так называемом штабном вагоне. Через несколько станций от Лохвицы мы вдруг обнаружили под нарами нашего вагона молодого шофера полуторки, который должен был оставаться со своей машиной в Лохвице. Как он попал под нары – одному Богу известно. Парень после обнаружения стоял перед комбатом бледный, трясущийся и умолял не передавать его в особый отдел за дезертирство. Он объяснял свой поступок тем, что не хотел попадать в плен к немцам, но служить в армии и воевать за родину готов где угодно. Насколько мне помнится, наш комбат Ягода внял его просьбам и снова зачислил его в штат стройбата, приказал поставить на довольствие. Этот благородный поступок вызвал у всех нас тогда вздох облегчения и еще более усилил уважение к нашему справедливому командиру, который пользовался у подчиненных любовью и авторитетом.

Подъезжая к Харькову, мы увидели огромный, полностью закамуфлированный в серый цвет город с большим количеством военных на вокзале. После кратковременной остановки для приема горячей пищи на питательном пункте мы тронулись дальше, покидая пределы многострадальной Украины. Наш путь лежал теперь на Сарапул, где, как нам объяснили, предстояло монтировать военный завод, передислоцированный с запада. В Сарапуле мы пробыли не более 2-х недель, а затем были направлены в Челябинск строить тракторный завод.

В нашем эшелоне было много украинцев – галичан, в спешке мобилизованных приграничными райвоенкоматами Западной Украины, недавно вошедшей в состав Советского Союза. Это были простые бесхитростные сельские труженики, отличавшиеся исключительным добродушием и огромной любовью к народной песне на родном языке. Лично я и мои товарищи часто заслушивались замечательным пением солдат-украинцев, восхищаясь их лиричностью и любовью к родной земле. Когда мы, находясь в своем эшелоне, оставляли Украину, двери всех вагонов были открыты, а из окон высовывались бритые головы сотен молодых ребят. И вот по эшелону сквозь мерный стук колес на стыках рельсового полотна и ритмичные приседания в такт ему, словно в танце, вагонов стал нарастать сначала тихий, а потом все более усиливающийся глухой звук – стон задушевной песни: «Повій, вітре, на Вкраїну, де покинув я дівчину, де покинув карі очі, повій, вітре, опівночі…» Эта потрясающая по силе воздействия, красоте и содержанию мелодия народной песни как нельзя лучше соответствовала нашему душевному настроению, чувствам каждого, кто расставался со счастливым прошлым и отправлялся в неведомое завтра, полное неизвестности. Украинцы же покидали свою малую родину, где родились и жили, где оставались их семьи. Своей задушевной песней они затрагивали самые чувствительные и натянутые болью струны нашего самосознания. Мы хорошо понимали их горе и сочувствовали ему как никогда, тем более, что и сами были переполнены думами о том, а вернемся ли мы в родной очаг и что нас ждет в будущем.

Психологический эффект от тысячеголосого хора наших бойцов в эшелоне, родившегося стихийно и из глубины души и сердец представителей народа, был колоссальным. Мы стояли тогда в своем штабном вагоне, словно под гипнозом, зачарованные волшебной мелодией печальной песни и тихо вторили ей. Хотелось верить, что наши братья, потомки древних русичей – русины еще вернутся с нашей помощью на родную землю, а мы к своим домашним очагам. Подобное магическое воздействие песни, ее волнующей музыки я испытывал ранее разве что только при прослушивании гениального полонеза Огинского, когда он покидал Родину. Именно этим символическим волнующим финалом и завершилось мое фактическое участие в обороне Киева в 1941 г. Но этот короткий, казалось бы, период войны оставил в моей памяти, в моей последующей военной биографии самый тяжелый, кровавый духовный рубец (психологический шрам) на всю жизнь.

Со своими однополчанами по Киевской обороне я служил еще совместно целых два месяца, но уже в глубоком тылу страны – сначала в Сарапуле, а потом в Челябинске, на строительстве тракторного завода.

Мы жили там как одна дружная семья, сплоченная общими воспоминаниями о пережитом, о героической, но драматической обороне Киева. Постепенно, однако, мы направлялись из стройбата военкоматами на фронт. Лично я попал в Верхний Уфалей (Урал), где формировалась 47 курсантская стрелковая бригада Первой Ударной армии. Именно эта армия впоследствии стала стратегическим резервом Верховного Главнокомандования и сыграла выдающуюся роль в разгроме немцев под Москвой в декабре 1941 г. на северном фасе Западного фронта. В этих боях я участвовал уже как обстрелянный под Киевом боец, в роли врача медпункта минометного, а потом старшего врача стрелкового батальона курсантской бригады Первой Ударной армии.

Последующие годы войны, ликвидации ее последствий, а затем непредвиденные сюрпризы распада СССР, под знаменем которого мы добились победы в войне, на первый взгляд, навсегда разбросали нас, киевлян образца 1941 г., по странам СНГ. Мы распались, словно угасающие искры в небе от взрыва ракеты сказочного фейерверка – истории. К тому же мы порядком постарели, а многие ушли в иной мир, так и не дождавшись утопического коммунистического рая на земле.

В этих условиях далекие воспоминания о киевской эпопее, которую мы героически перенесли в 1941 г., казалось, постепенно стираются под грузом времени и повседневных невзгод сегодняшнего дня. Но вот в феврале 1992 г. я неожиданно получаю письмо от председателя комиссии по увековечению памяти защитников Родины Киевского городского совета ветеранов войны и труда А.П. Гундорова, с приложением списка и адресов участников обороны Киева в 1941 г., проживающих в Ленинграде, и бандероль с 15 знаками «50 лет героической обороны Киева». А.П. Гундоров просил: «Ростислав Алексеевич, просьба к Вам вручить этим ветеранам нагрудные знаки «50 лет героической обороны Киева». Среди награжденных был и я, то есть я вручал награду впервые… сам себе.

Трудно передать мою радость по поводу этого внимания со стороны киевлян к защитникам их прославленного и героического города, оценки наших заслуг и страданий при обороне Киева в 1941 г. В то же время грустные и несвоевременные мысли овладевали моим ветеранским воображением, омрачая большую радость горькой печалью.

Во-первых, как мало уже осталось нас в живых, если на весь пятимиллионный Ленинград набралось всего лишь 15 человек – участников обороны Киева. Во-вторых, А.П. Гундоров писал: «За пересылку с каждого из них (речь идет о награжденных знаками – Р.Т.) по рублю, поскольку городской совет ветеранов не имеет средств для всяких расходов, в том числе почтовых, поэтому посылаем за свой счет».

Конечно, расходы совета ветеранов Киева мы, участники обороны этого города в 1941 г., компенсировали с лихвой, но было обидно за «крохоборство» местных городских властей, которые не смогли найти даже мизерной суммы для пересылки письма и знаков награжденным, включив ее почему-то в графу «всяких расходов», не подлежащих финансированию, и проявив тем самым элемент непоследовательности в чествовании заслуженных людей, можно сказать, влили в бочку меда ложку дегтя. Мелочь, но неприятно, некорректно. Нас ведь, ветеранов и инвалидов Отечественной войны, а особенно защитников конкретных городов-героев, осталось не так уж много, и любые проявления неуважения к тем, кто перенес невзгоды военного времени, коробят. Комитеты ветеранов войны не должны быть пасынками городских властей, а тем более в таком городе-герое, как Киев.

На этом, казалось бы, я мог формально и завершить своё повествование, ограничившись в нём лишь некоторыми краткими личными воспоминаниями и впечатлениями военной поры об участии в Киевской операции 1941 г.

Однако это было бы большой ошибкой, несправедливостью, если не сказать большего, перед собственной совестью и исторической истиной, ибо по поводу судьбы ЮЗФ остаётся ещё много неясных, тёмных и жгучих вопросов. Как историк, военный врач в отставке и пожилой уже человек, бывший когда-то участником и свидетелем исторических событий под Киевом в 1941 г., я не могу их исключить из жизни и своего повседневного мышления, и поэтому обязан сопоставить свои собственные индивидуальные впечатления о пережитом с воспоминаниями других участников битвы за Киев и литературными источниками на эту тему. Только этот сплав информации при тщательном её анализе даст правдивое освещение событий для будущих поколений и истории. Поэтому вторую часть сообщения я отношу уже не к собственным восприятиям, где может превалировать субъективный или эмоциональный элемент, а к послевоенной информации с размышлениями умозрительного характера автора, намного повзрослевшего и вооружённого новыми данными. Этот подход, безусловно, дополнит органически первую часть статьи.

Наиболее существенными вопросами второй части сообщения в первую очередь для зрелого исследователя являются, по-видимому, количественная оценка публикаций на затронутую тему, причина гибели ЮЗФ и его потери, значение битвы за Киев в 1941 г.

Попытаемся остановить внимание на этих вопросах, как довольно важных и злободневных проблемах истории ЮЗФ в начальный период войны.

Основательному освещению событий на ЮЗФ в 1941 г. посвящены лишь мемуары И.Х. Баграмяна [1] и К.С. Москаленко [2]. В других источниках эта тема затрагивается вскользь и при известной сдержанности. Это объясняется, видимо, тем, что в окружении и гибели ЮЗФ виноваты, прежде всего, Ставка и лично Сталин, которые категорически отвергли предложение Кирпоноса, Будённого, а потом и Тимошенко на вполне разумный и своевременный отвод наших войск из Киева на новые рубежи, когда появилась угроза окружения ЮЗФ. Кроме того, Сталин переоценил возможности Брянского фронта и поверил хвастливому обещанию Ерёменко, что тот обязательно разгромит Гудериана и без помощи Москвы. Воспользовавшись этой вопиющей дезинформацией Верховного командования Красной армии, Гудериан снял с московского направления значительные силы и бросил их в южном направлении, в тыл ЮЗФ. Основной причиной прорыва 2 танковой группы Гудериана на юг в сторону Ромны – Нежин – Прилуки было, несомненно, бездействие Брянского фронта.

Несомненной причиной известного замалчивания и более детального раскрытия событий под Киевом в 1941 г. явилось и то, что командующим 37 армией, сыгравшей основную и очень важную роль в героической обороне города, был генерал Власов, в дальнейшем скомпрометировавший себя командованием Русской Освободительной армией (РОА) и расстрелянный в 1946 г. за предательство Родины.

Известный военный писатель и историк Владимир Карпов в своей последней трилогии «Маршал Жуков, его соратники и противники в годы войны и мира» (1996) пишет, что ещё предстоит разобраться в том парадоксальном явлении, которое представляет собой «власовщина». Дело это шире измены генерала Власова как личности.

Судьба окружённого ЮЗФ оказалась трагична. В кольцо попало 4 армии (21, 5, 37, 26) и часть сил 38 армии. Эти войска имели в штате к началу операции 677085 человек, а к концу – 150541, то есть на 500000 с лишним меньше первоначальной численности. В плен попало около одной трети этого числа (по данным Гудериана, 290000 человек). Лишь небольшая часть вырвалась из окружения или ушла в партизанские отряды [4].

О больших потерях при окружении ЮЗФ я могу судить по тому, что из нашей ростовской группы врачей, прибывших в июле 1941 г. в Киев (17 человек), погибло или пропало без вести 15 человек.

Немецкий же военный историк Филиппи утверждает, что потери русских в Киевской операции 1941 г. составляют 665000 человек [5], что конечно преувеличено, но потери были действительно очень велики.

Немцы, создав вокруг ЮЗФ плотное кольцо окружения, потом расчленили его боевые порядки и уничтожали их по частям. Единого фронта не было.

Немецкие танки вскоре подошли к Пирятину, где размещался штаб ЮЗФ. Военный Совет и штаб фронта решили отходить на северо-восток и пробиваться из окружения через Лохвицу. К фронтовой колонне присоединился штаб 5 армии, так что в её составе насчитывалось теперь более 1000 человек, из них офицеров – 800 человек.

На рассвете 20 сентября всего лишь в 15 км к юго-западу от Лохвицы, в роще Шумейково, рядом с хутором Дрюковщина, эта группа людей с техникой и документами была немцами уничтожена с большими, правда, для себя потерями, так как окружённые были вооружены только пистолетами и гранатами и в плен не сдавались.

Осколком мины был смертельно ранен командующий ЮЗФ М.П. Кирпонос, погибли также член Военного Совета фронта М.А. Бурмистенко и начальник штаба ЮЗФ генерал В.И. Тупиков.

В послевоенное время прах этих героически погибших 20 сентября 1941 г. в роще Шумейково руководителей ЮЗФ перенесён в Киев и покоится теперь в специальном мемориале.

Однако врагу дорого обошлись его успехи. В августе–сентябре 1941 г. Красная армия разгромила свыше 10 кадровых дивизий противника. Он потерял более 100 000 солдат и офицеров и столь необходимое для себя время, что в значительной степени сорвало расчёты фашистского штаба на захват Москвы и завершению войны до наступления зимы. Гудериан, командующий 2 танковой группы «Центр», признавал, что «бои за Киев несомненно означают крупный тактический успех. Однако вопрос о том, имел ли этот тактический успех также стратегическое значение, остаётся под сомнением» [4].

Конечно, в 1941 г. мы потеряли Киев, часть Левобережной Украины, что позволило противнику захватить всю Украину, в частности, Харьков и Донбасс, развить наступление на Сталинград. В этом было наше большое поражение.

Однако трудно переоценить положительное значение героической обороны Киева, который долгое время был могучим форпостом и ключевым пунктом всей обороны Красной армии на юго-западном стратегическом направлении Советско-германского фронта летом 1941 г.

Именно благодаря этому фашисты вынуждены были прекратить своё наступление на Москву, а нам удалось обеспечить планомерную эвакуацию вглубь страны промышленности, материальных средств и значительной части населения Левобережной Украины и Донбасса. Наконец, неоценимо моральное воздействие героической обороны Киева на весь Советский народ, который вдохновлялся замечательными примерами моральной стойкости не только Ленинграда, Одессы, Севастополя, но и Киева.

Надо сказать, что после вынужденного отхода наших войск из Киева киевляне не покорились врагу, а когда 10 сентября 1941 г. передовые части оккупантов вошли в город, киевляне не преподнесли им ключи от города, не были поставлены на колени, а наоборот, продолжали самоотверженно бороться с врагом все долгие месяцы оккупации вплоть до освобождения Киева нашими войсками в 1943 г. [1].

В 1961 г. в связи с 20-летием начала ВОВ столица Украины Киев – «мать городов русских» была награждена орденом Ленина. Тогда же Киеву было присвоено звание города-героя.

Это событие явилось выражением всенародной признательности героическим защитникам Киева, воинам и славным патриотам ЮЗФ и всем жителям Киевщины, которые в памятные дни июля – сентября 1941 г. намертво стояли, отражая яростные атаки немецко-фашистских захватчиков.

Давно уже отгремели эти бои и залечены тяжёлые раны, нанесённые древнейшему и прекраснейшему городу нашей общей восточно-славянской истории – Киеву в годы войны, но память о его героической обороне, о бессмертных подвигах защитников Киева, о самоотверженной борьбе партизан и киевского подполья навсегда останется в наших сердцах.

 

Литература

1. Баграмян И.Х. Город-воин на Днепре. М.: Политиздат, 1965.

2. Москаленко К.С. На юго-западном направлении. 1941 – 1943 г.г., книга 1. М.: Наука, 1975.

3. 50 лет Вооружённых сил СССР, 1918-1968. М.: Воениздат, 1968.

4. Великая Отечественная война Советского Союза, 1941 – 1945. М.: Воениздат, 1965.

5. Мировая война 1939 – 1945 г.г. М.: Воениздат, 1957.

 

17 сентября 1994 г., июль 1998 г.

 

К ВОПРОСУ ОБОБЩЕНИЯ ОПЫТА ВОЕННЫХ ЭПИДЕМИОЛОГОВ

 В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

 

 

Тарарин Р.А. К вопросу обобщения опыта военных эпидемиологов в годы Великой Отечественной войны // Военно-медицинский журнал. – 1995. – № 9. – С. 58-60.

 

 

    В годы Великой Отечественной войны тысячи военных врачей профилактического профиля – эпидемиологи, гигиенисты, бактериологи, паразитологи, иммунологи – неустанно обеспечивали противоэпидемическую защиту войск и населения. В их числе эпидемиологи фронтов и флотов И.Ф. Акимихин, К.Ф. Акинфиев, М.Л. Безпрозванный, С.В. Висковский, Б.С. Грабовский, Л.В. Громашевский, Н.Л. Данковский, В.Г. Дилигенский, И.И. Елкин, М.В. Земсков, Г.А. Знаменский, В.И. Иоффе, М.К. Карпов, А.С. Кузьминский, Н.Л. Никонов, Т.Т. Позывай, В.Л. Портных, С.М. Радунский, Г.Я. Синай.

    Успехи в развитии советской военной эпидемиологии в годы Великой Отечественной войны вряд ли у кого вызывают сомнения. Они очевидны и достигнуты благодаря реализации идей, изложенных в трудах многих отечественных врачей, в частности Д.С. Самойловича, Н.И. Пирогова, Ф.Ф. Эрисмана, З.П. Соловьева, П.И. Тимофеевского, Б.К. Леонардова, Л.В. Громашевского, Е.И. Смирнова.

    Одно из крупных достижений советской военной эпидемиологии в годы войны – создание института главных эпидемиологов Красной Армии, Военно-Морского Флота, фронтов и флотов, обеспечивавших организацию противоэпидемической защиты войск. Роль и заслуги этих специалистов в достижении Победы, к сожалению, раскрыты в литературе недостаточно, хотя именно они умело и мужественно осуществляли руководство санитарно-гигиеническими и противоэпидемическими мероприятиями по защите личного состава от эпидемий. Они же являлись ведущими консультантами и советниками начальников военно-медицинской службы при ликвидации крупнейших вспышек инфекционных заболеваний в армии и на флоте.

    В годы войны главными эпидемиологами Красной Армии были профессора И.Д. Ионин и Т.Е. Болдырев, Военно-Морского Флота – профессор А.Я. Алымов. Им же, по существу, принадлежала и ведущая роль теоретиков военно-полевой эпидемиологии. В обосновании ее принципов активное участие принимали и главные эпидемиологи фронтов и флотов.

    Мне в годы войны и в послевоенный период посчастливилось общаться с главными эпидемиологами фронтов М.К. Карповым, Г.А. Знаменским, И.И. Елкиным, М.Л. Безпрозванным, Б.С. Грабовским, А.С. Кузьминским и С.В. Висковским. Благотворным для меня, тогда еще молодого эпидемиолога, оказалось знакомство на фронте с Н.Л. Данковским, а после войны – с А.А. Часовниковым, А.И. Волковым, И.Ф. Акимихиным и П.Н. Бургасовым. Их труды, без преувеличения, явились основой обоснования принципов типовых схем и тактики проведения противоэпидемических мероприятий на театрах военных действий (ТВД). Большой опыт и солидные знания дали мне А.Я. Алымов, В.Е. Коростылев, Г.Я. Змеев. К сожалению, оценка их деятельности весьма скромна и абсолютно не отражает реального вклада каждого в развитие военной эпидемиологии в 1941-1945 гг.

    Главное военно-санитарное управление Красной Армии и Медико-санитарное управление Военно-Морского Флота в годы войны создали стройную сеть противоэпидемических учреждений и подразделений в объединениях и соединениях. Были учреждены штатные должности бригадных, дивизионных и армейских эпидемиологов. Приоритетную роль в организации работы санитарно-эпидемиологических формирований, имевших, как правило, всех специалистов профилактической медицины, играли военные эпидемиологи. Это, несомненно, имело важное значение для целенаправленного и оперативного использования ограниченных сил и средств противоэпидемической защиты на особо опасных и ответственных участках.

    В своей работе военные эпидемиологи использовали научно обоснованную тактику выбор центрального звена цепи эпидемического процесса, то есть воздействовали на источник инфекции, факторы и механизм ее передачи и восприимчивый коллектив (в соответствии с классической эпидемиологической триадой Л.В. Громашевского). Так, в профилактике сыпного тифа ведущими мероприятиями на войне были борьба с педикулезом и госпитализация больных. В профилактике туляремии основное внимание уделялось преимущественно дератизационным мероприятиям и защите от грызунов. В эпидемических очагах малярии проводилась массовая профилактическая акрихинизация, в очагах холеры выявление, изоляция и лечение (санация) источников инфекции. В целях профилактики столбняка и газовой гангрены личный состав иммунизировался соответствующими анатоксинами.

    За годы войны в плановом порядке и по эпидемическим показаниям в армии и на флоте было проведено более 30 млн. прививок химической депонированной поливакциной НИИСИ против брюшного тифа, паратифов А и В, дизентерии Шига и Флекснера, холеры и столбняка (Смирнов Е.И., Лебединский В.А., Гарин Н.С. Войны и эпидемии / АМН СССР. – М.: Медицина, 1988. – С. 160).

   Гибкость и разнообразие тактических приемов, применявшихся военными эпидемиологами на ТВД, во многом способствовали возвращению в строй и к труду сотен тысяч военнослужащих, переболевших различными инфекциями, обеспечивали эффективность профилактики заноса возбудителей в части и на корабли. На фронтах и флотах имелись санитарно-эпидемиологические лаборатории (СЭЛ), в армиях обмывочно-дезинфекционные роты (ОДР) и др. К ОДР непосредственно примыкали полевые прачечные и банно-прачечные отряды (ППО и БПО) для обеспечения банно-прачечного обслуживания войск. Все это резко увеличивало потенциал и маневренность сил и средств противоэпидемического назначения.

    В деятельности военных эпидемиологов в годы войны важное место занимали профилактика среди гражданского населения и невойсковых контингентов инфекций, локализация и ликвидация эпидемических очагов. Под руководством армейских и фронтовых эпидемиологов работники СЭО армий, СЭЛ фронтов, ОДР, ИППГ, бригадные и дивизионные эпидемиологи выявляли и ликвидировали всеми доступными им средствами и методами очаги инфекционных заболеваний среди гражданского населения, репатриантов и военнопленных, контролировали пути миграции, зоны и пункты эвакуации невойсковых контингентов, строительство бань, работу инфекционных изоляторов и пунктов питания, проводили квалифицированную санитарно-эпидемиологическую разведку (СЭР). Бесценный опыт противоэпидемического обеспечения невойсковых контингентов на ТВД, приобретенный военными эпидемиологами в годы войны, не потерял своего практического значения и в современных условиях, в частности в локальных военных конфликтах.

    Принципы СЭР были разработаны военными эпидемиологами, а основные ее положения сформулировал Т.Е. Болдырев. На фронтах войны она осуществлялась всеми звеньями медицинской службы как «вместе с войсками», так и «впереди войск». Санитарно-эпидемиологические учреждения проводили СЭР на наиболее ответственных участках и направлениях, создавая для этого специальные разведывательные медицинские группы.

     При СЭР «впереди войск» необходимую информацию получали от военнопленных, партизан, агентурной разведки, использовали медико-географические описания ТВД, его отдельных направлений (регионов) и крупных населенных пунктов. Проведение СЭР индивидуально или в составе разведывательных групп «вместе с войсками» часто было сопряжено с большой опасностью для жизни медицинских работников. Так, в августе 1944 г., во время освобождения г. Валмиеры (Латвия) начальник 266 СЭО 1-й ударной армии майор медицинской службы И.А. Пеймер и автор этих строк, обследуя инфекционную больницу для советских военнопленных, рисковали быть уничтоженными фашистскими резидентами, оставленными здесь под видом санитаров. Мне известны случаи гибели санитарно-эпидемиологических разведчиков в ходе выполнения полученного ими задания в Прибалтике (Тарту, Рига) и в Белоруссии (Минск).

    Однозначно утверждать, что эпидемии в Красной Армии и на Военно-Морском Флоте в годы войны никогда не срывали выполнение боевых задач, по-нашему мнению, нельзя. По-видимому, этот несколько «деликатный» и давно волнующий многих военных врачей вопрос об эпидемической заболеваемости в войсках во время войны и ее влиянии на боеспособность личного состава требует более глубокого изучения и обобщения.

    Известно, что инфекционная заболеваемость на некоторых фронтах была достаточно высокой, что не дает оснований для благодушной оценки соотношения «войны и эпидемии». Например, под Сталинградом из-за вспышки туляремии некоторые эскадрильи не могли выполнять боевые задачи. Вспышка холеры в районах Астрахани, Махачкалы и Сталинграда, конечно, не могла не сказаться на боеспособности частей, действовавших в условиях карантина. Высокой была заболеваемость малярией в войсках 4-го Украинского фронта на заключительном этапе войны.

     В свете изложенного представляется целесообразным глубже изучить этот вопрос, использовав статистические данные и рассекреченные архивы, касающиеся инфекционной заболеваемости в Красной Армии и на Военно-Морском Флоте в 1941–1945 гг. Именно в неизученных архивах скрыта пока тайна взаимного влияния эпидемий и боевых операций в годы войны. Назрела необходимость серьезных исследований и обобщений (например, в виде монографий, диссертаций), посвященных деятельности главных эпидемиологов Красной Армии, Военно-Морского Флота, фронтов и флотов, инфекционистов, паразитологов, бактериологов и иммунологов.

ВКЛАД Е.И. СМИРНОВА В РАЗВИТИЕ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ

ПРОФИЛАКТИЧЕСКОЙ МЕДИЦИНЫ

 

 

Тарарин Р.А., Мухин В.Ф. Вклад Е.И. Смирнова в развитие отечественной профилактической медицины // Вестник истории военной медицины. – 2001. – № 3. – С. 128-137.

 

 Вершиной всех новаторских идей Е.И. Смирнова в медицине, как известно, является его концепция о военно-медицинской доктрине как научной основе медицинского обеспечения Вооруженных Сил (ВС) и гражданского здравоохранения. Эта доктрина создана в основном трудами Е.И. Смирнова при активном содействии главных специалистов ГВСУ Красной Армии (КА), ВСУ фронтов, ученых ВМА им. С.М. Кирова, организаторов военного и гражданского здравоохранения. Огромную роль в ее формировании сыграло историческое наследие корифеев отечественной военной медицины – Н.И. Пирогова, В.А. Оппеля, Б.К. Леонардова и других.

 По данным одного из биографов Е.И. Смирнова – проф. И.Т. Леонова – свыше одной трети всего его печатного наследия приходится на проблемы эпидемиологии и гигиены, в том числе несколько монографий, написанных им в соавторстве с учеными этого профиля [1].

 Приверженность и неугасимый интерес к вопросам профилактической медицины Е.И. Смирнов проносит через всю свою творческую жизнь, являясь в этом отношении достойным преемником своего духовного учителя Николая Ивановича Пирогова. Еще в 1865 г. он пророчески написал вдохновенные слова в защиту гигиены, в рамках которой в то время находилась и эпидемиология: «... Я верю в гигиену. Вот где заключается истинный прогресс нашей науки. Будущее принадлежит медицине предохранительной. Эта наука, идя рука об руку с государственной, принесет несомненную пользу человечеству» [2].

 Хотя в современной военно-медицинской доктрине ключевые позиции априорно принадлежат военно-полевой хирургии (ВПХ), военно-полевой терапии (ВПТ) и организации и тактике медицинской службы (ОТМС), достойное и весьма почетное место в ней занимает и военная (военно-полевая) эпидемиология. Это прекрасно понимал Е.И. Смирнов, проявив поистине революционный подход и в научном мышлении, и в практических действиях при организации медицинского обеспечения войск в военное время с учетом интересов эпидемиологии и гигиены как основных отраслей профилактической медицины.

 Впервые к вопросам санитарно-противоэпидемического обеспечения войск он обратился еще накануне Великой Отечественной войны, 14 апреля 1941 г. на III пленуме Ученого медицинского совета (УМС) при начальнике ГВСУ КА. Е.И.Смирнов предупредил участников пленума о том, что инфекционные заболевания (чума, холера, оспа, сыпной тиф, брюшной тиф и др.) не утратили пока своего значения и борьба с ними в случае войны представит очень большие трудности. При этом он ссылался на опыт первой мировой и гражданской войн.

 На пленуме Е.И. Смирнов четко сформулировал основные причины ухудшения в военных условиях санитарно-эпидемического состояния войск и районов боевых действий: «Во время войны, – указывал он, – передвижение человеческих масс, совместное жительство различных людей, прибывающих на пополнение действующих армий изо всех районов и областей с их специфическими особенностями в эпидемиологическом отношении, ухудшение бытовых условий населения и войск, загрязнение территории и путей сообщения, – все это резко ухудшает санитарное благополучие населения и войск» [3].

 Ефим Иванович изложил основные методы борьбы с заразными болезнями в войсках: ранняя диагностика инфекционных заболеваний, быстрая изоляция заболевших, дезинфекция и дезинсекция помещений и обмундирования, санитарная обработка заболевших и контактных с ними лиц, наблюдение за соприкасавшимися с больными, а при особо опасных инфекциях – групповой карантин; иммунизация войск и населения в районах их размещения.

 Одновременно он подчеркивал важность проведения таких общеорганизационных мероприятий эпидемиологического характера, как подтягивание к линии фронта подвижных санитарно-эпидемиологических лабораторий для массовых обследований войск и связанного с ними населения с целью выявления больных и бактерионосителей, осмотр пополнения, санитарная обработка и обсервация (или карантинизация) прикомандированных лиц и отпускников, вернувшихся в части, обязательная санитарно-эпидемиологическая разведка (СЭР) перед маршем, наступлением и во время боевых действий. Е.И. Смирнов указывал также на огромную важность мероприятий профилактического и противоэпидемического характера, проводимых в запасных частях в отношении пополнения, которое может стать источником заноса инфекционных заболеваний в войска.

 Весьма большое значение Ефим Иванович придавал при этом и комплексу санитарно-гигиенических мероприятий противоэпидемической направленности, таких как обеспечение войск отхожими местами с их тщательной дезинфекционной обработкой, сбор и сжигание мусора, удаление кухонных отходов и отбросов, борьба с мухами и грызунами, обеспечение личного состава доброкачественной питьевой водой, санитарный контроль за содержанием и деятельностью продовольственных объектов.

 «Было бы большой ошибкой, – говорил Е.И.Смирнов, – недооценивать значение мероприятий общесанитарного характера в борьбе с эпидемическими заболеваниями. Опыт войны показал, что в борьбе с заразными болезнями предохранительные прививки играют крупную роль, однако, отнюдь не заменяют мероприятий общесанитарного характера, ... таких, как очистка территории, борьба с личинками мух и пр.» [4].

 Он ясно изложил перед органами военного и гражданского здравоохранения неотложные практические задачи в области противоэпидемической защиты войск и населения, а именно:

 «1. Радикально оздоровить наш тыл, обеспечить его современными подвижными средствами борьбы с эпидемиями, создать резервы этих средств с тем, чтобы быть готовыми ко всяким неожиданностям...

 2. Ликвидировать в ближайший год очаги инфекции среди населения отдельных районов и областей, в первую очередь, сыпной тиф.

 3. Быстро разрешить проблему борьбы с дизентерией. Изыскание метода эффективной профилактической иммунизации против дизентерии разрешит эту сложную и трудную проблему в главной ее части.

 4. Улучшить методику и способы профилактической иммунизации против брюшного тифа и паратифов для того, чтобы сделать профилактические мероприятия более доступными в условиях войны.

 5. Защитить наши войска от особо опасных инфекций (холеры, чумы), реальность возникновения которых в войсках не исключена.

 6. Отвести санитарной пропаганде среди населения главное место в системе противоэпидемической борьбы» [5].

 Надо сказать, что именно эти взгляды и идеи Е.И. Смирнова в области противоэпидемической защиты (ПЭЗ) войск сыграли решающую и направляющую роль в создании действенной системы этой защиты в годы Великой Отечественной войны, предопределили ее результаты как для войск, так и для гражданского населения на театрах военных действий.

 Естественно, что в годы войны эти исходные принципиальные положения ПЭЗ войск и населения нашли дальнейшее развитие и углубление, что достаточно убедительно показано в капитальных трудах Т.Е. Болдырева, Г.А. Знаменского, И.И. Елкина и других главных эпидемиологов фронтов. Их научное наследство с учетом конкретизации основополагающих идей Е.И. Смирнова в документах и материалах, составляет бесценный фонд ГВМУ МО РФ и Военно-медицинского музея МО РФ.

 Из новых оригинальных положений ПЭЗ войск, нашедших свое дальнейшее развитие, следует, в первую очередь, отметить создание надежных противоэпидемических барьеров на путях движения пополнения войсковых контингентов на фронт из тыловых районов страны. У истоков его организационного осуществления в виде создания санитарно-контрольных пунктов и сети запасных фронтовых и армейских полков стоял Е.И. Смирнов. Запасные части и соединения, располагавшиеся во внутренних округах, выполняли в войну функции не только учебных центров для новобранцев, но и противоэпидемических фильтров для пополнения действующей армии.

 Ефим Иванович требовал, чтобы граница фронтового тыла была надежным барьером, не пропускающим инфекционных больных не только с тыла на фронт, но и наоборот – с фронта в тыл страны. По его указанию в действующей армии твердо и неукоснительно осуществлялся принцип госпитализации и лечения инфекционных больных на месте, – то есть непосредственно в армейских и фронтовых инфекционных полевых подвижных госпиталях (ИППГ), куда больные направлялись сразу же из войскового района или неинфекционных госпиталей, минуя дополнительные этапы и дальнейшую эвакуацию в тыл страны. При необходимости в ИППГ лечились также больные из гражданского населения, партизаны, бывшие военнослужащие КА, а иногда и военнопленные.

 Вот как оценивал Е.И. Смирнов в одном из своих выступлений (1943 г.) положения общей военной эпидемиологии, касающиеся защиты гражданского населения от эпидемий, возникающих в воинских контингентах. «Никогда в истории прошлых войн не было такого положения, чтобы армия не являлась источником вспышек заболеваний среди населения... У нас же личный состав армия на протяжении 20 месяцев войны никогда и нигде не служил источником вспышки эпидемических заболеваний среди населения. Это достигнуто тяжелым трудом большого количества работников противоэпидемической службы. И эта работа будет служить образцом того, как нужно в тяжелых условиях справляться с противоэпидемической защитой войск и населения» [6].

 В годы Великой Отечественной войны в соответствии со своими взглядами на опыт прошлых войн Е.И. Смирнов провел решительную реорганизацию противоэпидемической службы КА, несмотря на известную оппозицию даже части своих соратников. Прежде всего, он добился, чтобы банно-прачечное обслуживание войск было изъято из ведения интендантской службы и передано в подчинение ГВСУ, став важным элементом противоэпидемического обеспечения войск. Вся подвижная санитарно-дезинфекционная техника по штатам военного времени была сосредоточена в руках начальников санитарных отделов и управлений армий и фронтов, где были образованы мобильные и достаточно мощные формирования – обмывочно-дезинфекционные роты и дезинфекционно-инструкторские отряды фронтов. Эти силы и средства находились теперь в оперативном подчинении главных (армейских) эпидемиологов и начальников СЭО и СЭЛ армий и фронтов и сыграли весьма положительную роль в ПЭЗ войск и населения. В распоряжении санитарной службы находились также и многочисленные полевые прачечные отряды и подвижные банно-дезинфекционные отряды.

 Одной из важнейших заслуг Е.И. Смирнова было также создание института главных специалистов – эпидемиологов в структуре ГВСУ, а также учреждение штатных должностей главных и армейских эпидемиологов ВСУ фронтов и СО армий и затем в войсковом звене санитарной службы. Их поистине титаническая работа по созданию эпидемического благополучия в действующей армии, к сожалению, до сих пор не нашла должного освещения и признания даже на страницах медицинских журналов профильного направления. Между тем опыт противоэпидемического обеспечения войск в Великую Отечественную войну имеет большое воспитательное и учебное значение. Он свидетельствует, в частности, о том, что основным и по сути решающим субъектом при внедрении в практику работы требований военно-полевой эпидемиологии на войне является хорошо подготовленный в профессиональных вопросах военный эпидемиолог-организатор.

 Очень рельефно предстает в настоящее время роль Е.И. Смирнова в создании учения о санитарно-эпидемиологической разведке. Она должна была вестись непрерывно, являться своевременной, эшелонированной и действенной, вестись всеми звеньями санитарной службы [7].

 В этих целях военные эпидемиологи должны были: знакомиться с военно-географическими, экономическими и санитарными описаниями районов и выявлять эпидемические очаги на вновь занятой и впереди лежащей территории; получать соответствующие сведения от штабов и политорганов; собирать и проверять данные, имеющиеся у местных медицинских работников и населения; принимать участие в опросе военнопленных; проводить непосредственное обследование районов и отдельных объектов.

 Невыполнение этих требований СЭР приводило во время Великой Отечественной войны нередко к неоправданно большим санитарным потерям от инфекционных заболеваний. Так, например, случилось в результате по существу бактериологической диверсии немцев под Старой Руссой зимой 1942 г., когда противник, сосредоточив в предполье наступающих армий Северо-Западного фронта несколько лагерей с военнопленными, у которых возникла эпидемия сыпного тифа, распустил их перед боевыми порядками наших войск. Это привело к значительному заражению сыпным тифом продвигающихся вперед советских частей, а чуть позднее и гражданского населения в прифронтовой зоне, заразившихся от стихийно хлынувших в тыл фронта освобожденных военнопленных. Этот весьма печальный эпизод послужил поводом для резкой критики Е.И. Смирновым действий санитарной службы армий и фронта, недооценивших роль СЭР впереди войск и в тыловой полосе фронта и не обеспечивших должного контроля за военнопленными. Однако это происшествие послужило поучительным уроком для санитарной службы КА, способствовало организационному и кадровому укреплению эпидемиологической службы во всех ее звеньях. Не случайно поэтому, что попытка немцев повторить старорусский вариант диверсии в районе Озаричи в ходе Белорусской операции 1944 г. в полосе 65-й армии с треском провалилась.

 Большой практический и исторический интерес в деятельности Е.И. Смирнова имеет концепция о содружеском взаимодействии в вопросах ПЭЗ между санитарной службой и органами гражданского здравоохранения. Речь идет о защите от инфекционных заболеваний не только местного населения, но и репатриантов, бывших военнослужащих и военнопленных в прифронтовой зоне.

 Об этом свидетельствует такое высказывание Е.И. Смирнова: «Основное и самое главное условие благополучия наших войск – оздоровление гражданского населения. Эта задача будет стоять даже в Германии. Причину заболеваемости (в войсках. – Авт.) надо искать в неумении работать, в отсутствии профилактики, вот в чем причина» [8]. Начальник ГВСУ неоднократно напоминал, что санитарная служба КА занималась и впредь будет заниматься профилактическими мероприятиями и ликвидацией эпидемических очагов среди гражданского населения освобождаемых районов.

 В высокой степени прогрессивными были взгляды и действия Е.И. Смирнова в отношении необходимости максимального объединения усилий эпидемиологов и гигиенистов при защите войск и гражданского населения от эпидемических заболеваний. В годы войны это содружество родственных областей медицины было особенно плодотворным и являлось основой ПЭЗ армии и населения.

 На гигиенистов – санитарных врачей Ефим Иванович, прежде всего, возлагал обязанности, связанные с контролем за водоснабжением и питанием войск, их размещением, а также санацией полей сражения. По инициативе Е.И. Смирнова в штаты СО и ВСУ армий и фронтов были введены должности инспекторов по питанию и водоснабжению, а в ГВСУ образовано противоэпидемическое и банно-прачечное управление, в котором функции начальника гигиенического отдела выполнял видный гигиенист страны Ф.Г. Кротков, возглавлявший также гигиеническую секцию УМС при начальнике ГВСУ. Вместе с военными эпидемиологами гигиенисты-фронтовики вложили много труда и энергии в борьбу с эпидемическими заболеваниями в войсках и среди населения.

 В дальнейшем, уже в послевоенный период, Е.И. Смирнов расширил представление о взаимодействии и сферах деятельности эпидемиологов в области ПЭЗ войск и населения, связав их с задачами клинической и профилактической медицины в целом. Он считал, что эпидемиология и гигиена тесно связаны с клинической медициной, имея в виду, прежде всего ВПТ и инфектологию, хотя гигиена в этом альянсе уступает эпидемиологии. Зато она превосходит эпидемиологию в области охраны здоровья войск и населения, гигиенического обучения, пропаганде и реализации норм здорового образа жизни (нынешней валеологии), в соблюдении требований современной экологии. При решении этих задач гигиена должна заимствовать методы исследования не только у химии, физики, демографии, медицинской статистики, но в ряде случаев у микробиологии и эпидемиологии.

 Используя свой предыдущий богатый военный опыт по руководству медицинской службой, Е.И. Смирнов уже как министр здравоохранения перенес его на новую почву. Он, например, ввел в системе гражданского здравоохранения институт главных специалистов, в том числе главных эпидемиологов и инфекционистов.

 Много сделал он, как министр, и для поднятия роли Всесоюзной государственной санитарной инспекции, возложив на нее в качестве главной задачи предупредительный санитарный надзор. Идеи Е.И. Смирнова в этом отношении успешно реализуются органами санитарно-эпидемиологического надзора Минздрава РФ в настоящее время.

 Литературное наследие Е.И. Смирнова составляет свыше 100 работ (монографии, статьи, опубликованные выступления и др.), из них до 30 приходится на период Великой Отечественной войны. Такие капитальные труды, как «Эпидемический процесс: проблемы и суждения» (1980), «Войны и эпидемии» (1988), выполненные в последние годы его жизни совместно со своими соратниками В.А. Лебединским и Н.С. Гариным, ряд основополагающих статей в журналах, Большой медицинской энциклопедии, внесли неоценимый вклад в отечественную и военную профилактическую медицину.

 Следует особо отметить высокие общечеловеческие качества Е.И. Смирнова, такие как интеллигентность, доброжелательность и внимательность к подчиненным и коллегам. С большой теплотой и симпатией он относился, в частности, к военным эпидемиологам, о которых говорил: «Советские военные эпидемиологи проявили массовый героизм в борьбе с немецкими ордами и показали себя бесстрашными борцами. Они без всяких колебаний шли в эпидемические очаги и работали там, ежечасно рискуя своим здоровьем и жизнью. Нередко им в этой почетной работе приходилось защищать собственную жизнь с оружием в руках, отбиваясь от бродячих немецких банд, остатков разбитых немецких частей, скрывавшихся по лесам и превратившихся в стаи оборванных бродяг и грабителей» [9].

 Очень высокую оценку при этом Е.И. Смирнов давал Т.Е. Болдыреву, И.Д. Ионину, возглавлявшим противоэпидемическую службу КА в годы войны, а также главным эпидемиологам фронтов: И.И. Елкину, Д.С. Скрынникову, Т.Т. Позываю, М.К. Карпову, С.В. Висковскому, Г.А.Знаменскому и другим [10].

 К сожалению, в ряде своих работ и выступлений Е.И. Смирнов, руководствуясь жизненными соображениями и официальной точкой зрения, повторяет тезис о том, что в годы Великой Отечественной войны якобы удалось избежать крупных эпидемий паразитарных тифов и других инфекционных заболеваний в действующей армии. Эта точка зрения, на наш взгляд, является спорной. Из рассекреченных ныне отчетов, обзоров, донесений и других обширных архивных материалов медицинской службы, ставших доступными для исследователей и историков, стало очевидным, что в КА в годы войны отмечались довольно интенсивные подъемы сыпного тифа, туляремии, малярии, а также эпидемические вспышки холеры, лептоспирозов, эпидемического гепатита, кишечных инфекций, клещевого энцефалита, не говоря уже о высоком уровне венерических болезней. В отдельных случаях это сказывалось отрицательно на боеспособности войск.

 Недостаточно объективный, «среднестатистический» подход к этому очень деликатному вопросу требует дальнейшего уточнения и частично – пересмотра.

 В заключение следует подчеркнуть исключительную своевременность и полезность появления в печати сообщений, в которых рассматривается роль Е.И. Смирнова не только в области ОТМС, но и в различных отраслях профилактической медицины.

 Мы убеждены в том, что оригинальные исследования о таких корифеях современной отечественной военной медицины как Е.И. Смирнов, являются одной из важнейших задач историков военного здравоохранения XXI века.

 

ЛИТЕРАТУРА

 

1. Леонов И.Т. Ефим Иванович Смирнов. М., 1995. С.134.

2. Пирогов Н.И. Начала общей военно-полевой хирургии. СПб., 1865. Ч. 1. С.2

3. Смирнов Е.И. Проблемы военной медицины. М., 1944. Ч. 1. С. 19.

4. Смирнов Е.И. Там же. С. 24.

5. Смирнов Е.И. Там же. С. 25-26.

6. Леонов И.Т. Указ. источн. С. 139.

7. Смирнов Е.И. Вопросы организации и тактики санитарной службы. М., 1942. С. 77.

8. Архив ВММ МО РФ, ф.1, оп. 47166, д. 266, л.15-17.

9. Смирнов Е.И. Советские военные врачи в Отечественную войну. М., 1945. С. 54-55.

10. Смирнов Е.И. Военная медицина (Сорок лет советского здравоохранения). М., 1957. С. 350.